Михаил Сегал - Рассказы

— Земля в сорняках — мозоль на руках, — послышалось.

Я тут же поехал домой писать.

Первого сентября я стоял среди толпы читателей в большом книжном магазине. Автографы были розданы, но я понимал, что большинство людей слышат обо мне впервые, что они просто гуляли по залу и подошли из любопытства. Начал.

«…Шли. Топтали первый декабрьский покров, присматривались к сероватой пороше, метущей поверх белоснежной скатерти тульского поля. Игнатьич брел медленно по «сугробцам», как он называл их, забирал вправо. Трезорка семенил следом. Я молчал, да и что было говорить посреди такой красоты. Порою казалось, что шустрый беляк пробегал за кустами, а только вот нет — не беляк. Зима бросала в ветер пригоршни невесомой пыли, хороводила.

— Приехал, — отмерил Игнатьич и подтянул ремешки на кожухе.

А то и сказать. Приехал. Уже неделю я жил у старика квартирантом, помогал как мог, развлекал разговорами. Справил он недавно юбилей, а сколько стукнуло — не сказал. Может, семьдесят, а может — все сто. Как там поймешь за бородой да усмешками. И взгляд вечно с хитрецой. Посмотрит, пробурчит что-то — и знай себе.

— Ишь ты, — сказал он, — вернулся.

И снова замолчал, только добавил:

— Ни лося́, ни порося́.

Умный он был, Игнатьич.

Дошли до леса. Ступили в чуткую тишину. Ветка треснула: то ли беляк, то ли от морозу. Да вроде нет, не беляк.

Встали на лыжи. Лесные, охотничьи, короткие — чтобы шурша не было. Зашуршали вглубь.

Игнатьич снял «тулку» с плеча, курки бесшумно взвел. Я тоже изготовился.

Впереди показались рога, боязно стало: лось — зверь суровый. Да и пулей его не всегда остановишь.

Старик опустил ружье.

— Что случилось, Игнатьич? — спросил я шепотом. — Или не лось? Ветка? Почудилось нам?

— Да нет, — ответил он, — лось.

Взглянул на меня.

— Стало быть, вернулся…

Меня бередило.

— Лось мордой водит — человек по земле ходит… Слыхал небось про случай тот с Семеном-бригадиром? Ну, аккурат как леспромхоз у нас учредили.

И вот что он рассказал мне…»

Я поднял голову. Старушки молчали, дышали неровно. Наконец, одна сказала:

— Родной вы наш… Дождались.

Ко мне стали подходить, жать руку, хватать за локти.

— Сколько вам лет? — спросила женщина моего возраста. — Как это вообще возможно? Столько красоты, ума, наблюдений! Мы думали, уже и не появится исконного голоса!

Я раздал еще много автографов, ответил на вопросы журналистов. Стоящий рядом издатель был рад.

Наутро я проснулся знаменитым в постели одной известной светской особы, имени которой, конечно, назвать не могу. Она по стечению обстоятельств в тот же день представляла свою книгу в соседнем зале. Всю ночь потом возила меня из клуба в клуб по своим знакомым, и к полпятому утра каждый знал, что истинный, неиспорченный голос русского языка и литературы существует и вошел в Москву.

Мы лежали и пили легкий утренний кофе. С высоты тридцать второго этажа было забавно смотреть на превратившиеся в спичечные коробки крыши девяти— и двенадцатиэтажек.

— Ты должен писать, — сказала она, — тебя должны читать. Сколько козлов выпускают роман за романом, а ты пришел — и сделал всех. Потому что ты — настоящий, невыдуманный. До тебя так никто не писал… Сколько я ни читала…

Она была классная, и мне было лестно, что я оказался в постели с такой знаменитостью. Но главное — я с радостью думал о том, что нашел сокровенный смысл и зажег огонь в людях.

Книга пошла хорошо. Я стал известен. В сентябре ненадолго слетал в Париж, посидел в Delmas, радостно улыбаясь солнцу, японцам и немцам. Я рад был чувствовать себя на земле, смотреть на крыши снизу вверх и даже, задрав голову, с хитрецой подмигнул невидимому наблюдателю, сменившему меня на крыше дорогого заведения.

Потом поехал опять в Игнатьево. Одинокие картофелины чернели на поле.

«Чернецы», — подумал я… Растер землю в руке… Стоять было холодно, и я просто посидел в ресторане неподалеку. Тепловые пушки нагревали шатер, эспрессо был вкусный.

Через неделю я читал свой новый рассказ на очень серьезном мероприятии, где были и журналисты, и светские персонажи, и даже политики. Вышел на сцену, бокалы перестали звенеть.

— Свет можно пригасить? — попросил я. — Спасибо.

«Шли, топтали опавшее с прицепа сено, смешанное с яркими полиэтиленовыми пакетами. В прошлую субботу на реку приезжали городские, и — намело. Не было уже Трезора, грустный, вдвое состарившийся Игнатьич вышагивал хромо. Горелки встретили нас недостроенным коровником, совсем развалившимся трактором и развезенной в слизь дорогой.

— Приехал, стало быть, — сказал Игнатьич, — город прочь гонит, в сон клонит.

Так мы и не подстрелили никого за время наших походов: ни зайца-беляка, ни серого лося, ни утку. Ходили, высматривали, разговоры разговаривали. Словно дело было и не в охоте, а в этих беседах, в «топтании», как в шутку называл Игнатьич наши прогулки.

И вот оказались в Горелках. Молодежь отсюда давно разбежалась, а старики либо померли, либо к детям съехали в район. Иногда только участковый с Кастанеевки появлялся, смотрел, не живут ли бомжи. Вот и сейчас объезжал дворы на своем мотоцикле.

— Здорово, Игнатьич! — сказал участковый. — А кто это с тобой?

— Не узнал, что ли? — ответил старик. — Это ж Егорка, вы с ним еще в ночное за яблоками ходили.

Не вспомнил участковый, да и не мог он со мной в ночное ходить — я был моложе лет на десять. Спутал Игнатьич, совсем старый стал. Да и не Егор я был.

Покурили у заброшенного сельпо, посмотрели на небо.

— Хмарит, — сказал Игнатьич.

— Хмарит, — согласился участковый.

И вправду хмарило.

— Хмарит, — сказал я.

Хорошо было вот так просто курить, разговаривать вроде ни о чем, а получалось, что — о главном. О немудреной мужицкой правде, о житье-бытье. Вдруг тоска нахлынула ниоткуда, закрутила душу в тугую самокрутку.

— Река течет под горку, встречает Егорку, — сказал Игнатьич.

— Филимонов в том году утонул, — сказал участковый. У него закончилась сигарета, я протянул новую.

— Что за Филимонов?

— Разве ты не знаешь? — отозвался Игнатьич. — Который у бабки Филимонихи жил.

— Вроде не припомню…

— Ну, так слушай…

И вот что он рассказал мне…»

Тишина повисла в зале. Все: и пресса, и светские персонажи, и даже политики — молчали.

— Пипец! — послышался юношеский голос. — Кого вы слушаете? Он же издевается!

Не прошло и секунды, как юношу скрутили и вывели из зала люди в штатском, которых до этого не было видно. Раздались оглушительные аплодисменты, один из «штатских» что-то шепнул мне на ухо. Я не поверил, но меня под локоть проводили за кулисы, щупая по пути под мышками, ниже спины, залезая в карманы.