Геннадий Гусаченко - Тигровый перевал

-- Зачем отпуск? В Джуанко всегда живи, моя дочка Намунка замуж бери, на охота вместе ходи, рыба лови, -- просто, как о вполне обычном деле заметил старик. Вряд ли для него существовали такие понятия, как зависимость от работы, семьи, начальства...

-- Зачем в город? В большой каменный мешок сиди? -- пыхнул трубкой ороч.

-- Что поделаешь? Мы привыкли к городу...

-- Привыкли к городу? Тогда зачем твоя в тайга ходи? Моя люди тайга люби - в город не ходи! А твоя люди в тайга приходи, кедр вали. Ай-яй, нехорошо, -- проговорил старик, подбрасывая в огонь сушняк. - Твоя люди шибко много плохо делай. Всё забирай, орочам, ульчам, удэ ничего не оставляй.

Старик замолчал, глядя немигающими глазами на костёр. В них отражались блики огня. Не поворачивая лица ко мне, задумчиво сказал:

-- Давно это было: нани на реке Тумнин большими стойбищами жили: Сенку, Онге, Аукан, Дзоло, Сидима, Укому, Хади... Свадьбы играли, песни пели. Каждый день красный рыба ели, нарядный одежда носили. В море хуту-нерпу били. Про жизнь свою нани на бересте умели рассказывать... Твоя люди на большой железный лодка приплывай - всё у лесной люди забирай. Много воды утекло в реке Тумнин с тех пор, как берега её покинул наш род. Бисянка, Кэнду, Пуэлянка тоже ушли. Твоя люди опять на Ботчи приходи. Тайга руби, кедр вали. В стойбище Джуанко совсем плохо стало.

От моей мокрой одежды шёл пар. В котелке на ягодах лимонника настаивался ароматный чай. Я слушал рассказ охотника - потомка древнего народа и мне было обидно за его судьбу. Не всё понимал я в нескладной речи старика. Догадывался о её главном смысле: болит душа ороча за утраченные обычаи исчезающего народа. А ведь когда-то аборигены Дальнего Востока имели богатую культуру. Они изображали свои истории на бересте, дереве, камне. Но берестяные грамоты с рисунками зверей и птиц, сцен охоты порвали пришельцы с Большой земли. Растащили на сувениры за глоток "огненной" воды поделки из кости и дерева, украшенные изящной резьбой. В этих произведениях искусства хранилась и передавалась из глубины веков мудрость аборигенов Приморья. И в изображении природы, злых и добрых духов была своего рода поэзия. Как спасти то, что ещё сохранилось в малочисленных общинах орочей, ульчей, удэгейцев? Как сохранить в памяти их легенды, сказки, поверья от цивилизации, противоречащей старинному укладу жизни этих народностей? И ещё многое понял я, слушая старика. У этого ороча до сих пор свое представление об окружающем мире. Но мы, считающие себя грамотеями, никак не хотим признать: аборигены живут в слиянии с тайгой, в созвучии с её удивительной природой.

Молчание наше затянулось: мне хотелось выведать у старика причину его скитаний в этом глухом урочище. Но охотник и не думал делать из этого тайны:

-- Моя корень жизни копал.

-- Не время сейчас корень искать...

-- Зачем искать? Моя здесь плантация женьшень сажай, -- посматривая на меня сквозь струйку дыма ответил ороч.

-- Много лун прошло. Сейчас один корень копай для Монко. Шибко муж Намунки болей. Ай-яй, совсем плохо, -- наливая мне чаю, вздохнул охотник.

-- Что с ним? Может, в больницу надо?

-- Шаман говорил - не помогай больница. Шибко болей Монко, детей рожай нету. Намунка в мужья старого Монко бери. Старый Монко скоро помирай, маленький охотник оставляй нету. Ой, плохо, сокрушался ороч, раскачиваясь у костра своей сухой сгорбленной фигурой. И где теперь девка замуж выходи? Нет больше мужчин в стойбище...

-- Привози её в город, у нас столько парней, -- пошутил я, но старик бросил на меня гневный взгляд.

-- Твоя город весь тайга погубил, -- резко и холодно сказал он. - Город кедр шибко руби - орех нет, белка, соболь, кабан, медведь помирай. Кедр нет - река высыхай, рыба, выдра, норка помирай. И люди нани тоже помирай! Все... помирай, -- горько заключил старик и молча уставился прищуренными глазами в догорающий костер.

Мне стало жаль этого неграмотного в моём представлении человека - большого знатока тайги. Я чувствовал себя виноватым перед ним за наглое вторжение, с каким вламываются в небольшое жизненное пространство маленького народа огромные полчища лесозаготовителей, браконьеров, туристов.

Я подбросил хвороста в огонь. Пламя осветило немигающее лицо старого охотника, испещренное сетью мелких морщин. О чём думал он в эту минуту? Далёком счастливом времени, когда ещё плыло весло, зажатое боками лососей в период нереста? Или о шумном стойбище, где в день медвежьего праздника взрослые и дети щеголяли в нарядных национальных одеждах, украшенных разноцветным бисером, состязались в ловкости?

Остаток ночи я скоротал, прижавшись к каменному выступу, горячему от близости костра. Утренний лес дышал холодной свежестью прошедшего дождя. Порозовевшее небо высветило лианы лимонника с тугими кисточками тёмно-красных ягод. Клочки белесоватой дымки зацепились мохнатыми облачками за тяжёлые пригнутые ветви хвои.

С первыми признаками занимающегося дня старый охотник стал готовиться покинуть бивак. Я еще оттягивал минуту, когда придётся подняться с нагретого места, ибо в этот ранний час приятно понежиться, размышляя о своём. Старик приготовил варево и постучал деревянной ложкой по котелку, приглашая к завтраку. Я нехотя поднялся, освежил лицо из ручья. В просветы между деревьями пробивались первые солнечные лучи. Денёк обещал быть отменным.

-- Твоя в Белкин хвост охотиться не надо, шибко большой вода приходи, -- как бы между прочим заметил ороч. -- Ночью кабан, олень, кабарга быстро бежал, от водяного духа спасался.

Я с усмешкой слушал эти предостережения, поглядывая на красный шар утреннего солнца, повисший на вершинах далёких елей. Вряд ли уместны предсказания старика о какой-то большой воде. А может, боится, что найду его плантацию? Я подсел к костру и взял протянутую мне деревянную плошку с рисовой кашей, заправленной медвежьим салом. После завтрака, прощаясь, выложил из рюкзака свой неприкосновенный запас: сгущёное молоко, тушёнку и пакет с рисом. Старый ороч равнодушно отнёсся к моему подношению. И я вновь почувствовал укоры совести: это ли плата потомку целого народа за те богатства, что отняли у него? Уходил я с чувством не то чтобы вины, но, по крайней мере, некоторого долга перед этим мудрым человеком. И не только потому, что тот принял меня радушно и бескорыстно, одарил гостеприимством - даром, который невозможно оплатить.

Туман понемногу рассеивался, подымаясь вверх белыми слоистыми прядями. Различные цвета и оттенки ожили вместе с рассветом. Капли влаги, повисшие на гроздьях винограда, на листьях и хвоинках, казалось, тонко и нежно позванивали, падая в прозрачные лужицы. И свет, и холод, и капель слагались в ничем не тронутую первозданную тишину. Но в полдень, когда я подходил к Берестовке, заброшенный посёлок обложили сизые тучи с лиловыми окалинами по краям. Негромкие раскаты грома и молнии напоминали о приближающейся грозе. И небо, и речка Серебрянка сделались пепельного цвета. В тусклой сиреневой дымке шумела угрюмая тайга. Ураганный ветер обрушил на неё невиданный ливень.