Геннадий Гусаченко - Тигровый перевал

Гончарук попробовал было поговорить с ним, но тот лишь махнул рукой:

-- Э-э, да что теперь...

-- Ни одного улья не осталось у него, все пропали в том ключе, -- провожая глазами сгорбленную фигуру старика, заметил Иван. -- А как нынче липа цветёт! Как цветёт..

Катохин встретил нас недобро.

-- Знаю, в курсе. Дуст заменили жидкообразным препаратом, -- не дожидаясь моих вопросов, заявил он. -- Все согласовано с руководством. Нам дан срок - две недели. Штраф? Ну, что ж? -- презрительно посмотрел на егеря Катохин. -- Мне выгоднее заплатить штраф и получить премиальные, -- цинично рассмеялся директор и поднялся из-за стола.

-- Всё. У меня срочное дело.

Подавленные наглостью и хамством Катохина, мы вышли из кабинета с таким ощущением, словно нас переехали бульдозером.

-- Две недели... -- бормотал Иван. -- Посмотрим, кто кого...

Егерь заметно преображался из потерянного, разбитого человека в живого и деятельного. Знакомый блеск глаз: он снова готов к борьбе против насилия над природой. И в этой неравной схватке с её властными врагами Гончарук не рассчитывал на славу победителя. Напротив, его ждали неприятности на службе, выговоры недовольных начальников. Хитрые, матёрые хищники из управленческих кабинетов одним телефонным звонком ловко обойдут его, найдут промашку в работе для наказания. Но собственная совесть была ему судьёй и советчиком.

-- Все! -- решительно бросил Иван. -- Здесь я выйду. Бывайте здоровы.

Он вылез из машины, прихлопнул за собой дверцу, не желая вдаваться в объяснения. Напрямки, через клеверное поле, зашагал в сторону Гордеевки.

Утром мне позвонил Катохин.

-- Отколол номер Гончарук -- забрюзжала трубка.

-- А что такое?

-- Напоил сторожа допьяна, угнал с фермы трактор и вспахал взлётную полосу. И помпу дефицитную, закачивающую раствор в самолет, разобрал.

-- А как же самолёт? Летает? -- спросил я первое, что пришло на ум.

-- Где там? Стоит пока. А какие деньги всобачили на санобработку леса сельхозавиацией! - сокрушался Катохин. -- Кстати, вы вместе шастали возле самолёта...

Я не стал дослушивать его угрозы и с яростью быка, раздражённого красной тряпкой, набросился на бумагу. Я не жалел эпитетов, рисуя трагедию в тайге. Напечатанную в нашей "районке" статью поспешно вырезал и отправил в краевое управление лесного хозяйства. Оттуда вскоре пришел ответ на фирменном бланке: "...Как нам сообщили из лесхоза, ядохимикаты для обработки тайги от вредных насекомых применяться не будут..."

Следующим летом я вновь проезжал знакомым просёлком. С жёлтой поляны, усеянной одуванчиками, взлетел самолет. Надрывно гудя мотором, устремился навстречу утреннему солнцу, встающему над туманной молчаливой тайгой. Густой, белесый шлейф ядовитой пыли тянулся за ним...

Стая стремительных чирков пронеслась в багряном небе. Дачники, ожидающие электричку, не обратили на неё внимания. Может, они останутся равнодушны и к призывному крику журавлей, к сидящим на зимней берёзе тетеревам, к замысловатым строчкам следов на пушистом нетронутом снегу. Не приведёт их в трепет отделанная гравировкой новенькая двустволка, приятно пахнущая свежим ружейным маслом. Эти люди, вероятно, предпочтут млеть у телевизора в пижаме и мягких комнатных туфлях. Лишь несколько человек из стоявших на перроне пассажиров проводили табунок восторженным взглядом. Эти ради одного выстрела из дробовика согласны одиноко мёрзнуть на "номере", мокнуть под дождём в камышах. Какая страсть гонит таких бедолаг на мороз, в продуваемую всеми ветрами степь, вынуждает продираться сквозь колючие заросли или брести по горло в ледяной воде? Что заставляет карабкаться по таёжным крутоярам, сгибаясь под тяжестью ружей и рюкзаков?

Охота!!! Однажды завладев пылкими чувствами наивного любителя "просто побродить по лесу с ружьишком", она покоряет навсегда. Так случилось и со мной. День, когда отец впервые дал мне ружьё, запомнился на всю жизнь...

На закате тёплого сентябрьского вечера пришел я на Калиново озеро. Синие стрекозы сновали над камышами. В мокрой траве всё время что - то шелестело и плюхалось. Где -- то совсем близко в зарослях осоки крякали, плескались отяжелевшие утки. Жирные селезни, отливая перламутром подкрылков, со свистом рассекали воздух над моей головой, с размаху шлёпались в блестящую гладь воды, горящую золотом заката. А незадолго перед этим я сидел дома у стола и с завистью смотрел, как отец заряжает патроны. Я надеялся, что он доверит мне почистить старую потёртую двустволку. Мне в тот день шестнадцать лет исполнилось. И вдруг отец протянул мне ружьё и сказал:

-- Не балуй с ним - не игрушка. Промажешь по дичи - потом долго не получишь.

И дал мне всего-навсего два патрона. Не передать словами радость, какую испытал я, неся ружьё на плече. И хотя ноги сами несли меня к озеру, я не удержался от соблазна пройти мимо дома Шурки Кульги, моего школьного приятеля. Но вот и Калиново. По колено в холодной воде, спотыкаясь за кочки и падая, в намокшей одежде подобрался я к берегу. Кувшинки, густая ряска зеленели на поверхности озера, скрывая плавающих уток. Озноб и дрожь азарта колотили меня. Зубы постукивали, ружьё тряслось в руках. Кряквы то и дело неожиданно и шумно взлетали из-под самых ног. Я вскидывал ружьё, ловил на мушку хлопающую крыльями утку, но не решался нажать спуск. Я боялся промазать. Быстро смеркалось. А скоро стемнело совсем Я уже знал, что приду домой с пустыми руками. Но это не смущало меня. Патроны остались целы, а значит, завтра опять смогу прийти сюда с ружьём. Вот оно в моих руках! Курковка шестнадцатого калибра! Как приятно сжимать в руках холодную сталь воронёных стволов, ощущать их тяжесть! Как волнующе пахнет смазкой и гарью старых выстрелов! Где-то совсем рядом крякали и бултыхались утки. С наступлением темноты невидимая таинственная жизнь озера становилась всё более слышной. Вот шлепнулась в воду лягушка. Большая щука с шумом плесканулась под корягой. Оставляя на воде длинный след, проплыла ондатра. Маленький хорёк неожиданно выскочил из камышей. Увидел меня и мгновенно исчез. Промелькнул куличек. Сел неподалеку и слился с землёй. Уже ничего нельзя было различить. Я сильно продрог, но уходить не торопился. Тогда я ещё не знал, что страсть охоты уже захватила меня всего. Это было новое, неведомое мне чувство. Светлое, как первая любовь. Когда вернулся домой, мать огорчённо сказала:

-- Промок весь до нитки. И всё понапрасну! И не лень зря ноги бить? Хоть бы одну утку подстрелил. Не получится из тебя охотник...

Отец, однако, был другого мнения.

-- Охота - она пуще неволи. За день так намотаешься, что еле живой домой плетёшься. И всё это не ради того, чтобы обязательно принести домой дичь.