Александр Богданов - Гараськина душа

«И чего это я им дался? Только у них и разговору, што Гараська да Гараська».

Дедушка Никита пощупает его издали неласковым взглядом и подтвердит:

– Што и толковать! Кве-е-лый!.. Мелок ноне народ пошел, не в дедов…

Потом к мамке повернется и скажет:

– Ты што же это, Анисья, такого нам плохого угораздила? А?

Мамка застыдится, покраснеет и ничего не ответит.

А дядя Василий точно рад случаю попрекнуть Гараську за то, что он постоянно болеет, и опять скажет:

– Надо с этим делом не прозевать! Покудова у Гараськи еще души нет, – охлопатывать ему ее. А помрет он – ни за што душа пропадет!

Не понимает Гараська. Как это так, что у него души нет? Летось дедушка Никита, когда он потихоньку поминальные пшенные блины съел, крепко побил его и стращал, что черти его душу в ад утащат и горячую сковородку лизать заставят. А теперь говорят, что у него нет души. Куда же она делась? И как это дядя Василий охлопатывать ее будет? И опять непонятно: то нет у него души, а то вдруг к покрову дню будет. Откуда же она возьмется? И еще говорят, что душа пропадет… Куда же она денется? Нешто черти в ад ее утащат? После дедовых разговоров шибко стал он бояться чертей. Дедушка пальцами рога наставлял, показывал, как черти пыряются… А то еще говорят, – шишиги озоруют: провернут в земле дырку да в дырку утащат.

Ни шишиг, ни чертей Гараська никогда не видел, но ему становится страшно.

Он прислушивается, и вот начинает казаться, что из пустых и темных углов избы подкрадываются шишиги, пузатые и скользкие, как большие лягушки. А за шишигами крутолобые и рогатые черти с козьими хвостиками и жидкими мохнатыми ногами. Черти высовывают красные языки, мотают головами и протягивают ощеренные морды так близко, что он слышит их потное и противное дыхание.

Гараська зажмуривает глаза и с криком бросается опрометью к мамке.

– О-ой, ма-монька, боюсь!..

Мужики смолкают. Гараська тычется лицом в материну юбку. Все тело его вздрагивает, и он тихо всхлипывает:

– Ма-а-монька, боюсь!..

Мамка гладит его ласково по голове… Дядя Василий, недовольный тем, что поднявшийся шум оборвал беседу, досадно поднимается с лавки и со злостью говорит:

– Где такому выжить? Вишь, он словно порченый!

Николка по вечерам читает книжки, которые берет у школьного учителя. Он знает о многих мудреных вещах – и о луне, и о звездах, и о диких народах, и о том, какие князья в старину друг с другом воевали и с народа поборы брали.

В один из вечеров Гараська улучает время, когда они в избе только двое, и спрашивает:

– Миколка! А какая такая душа бывает?

Николка хитро щурится. Лицо у него не детское – серьезное и умное; видно, что он знает цену грамоте.

– Какая душа? – спрашивает он.

Гараська путает и сбивчиво поясняет:

– Душа-то? А которая в людях!

Николка придерживает пальцем место на странице книжки, где он читает, чтобы не потерять, и молчит. Николка и сам не знает, что такое душа. Как-то учитель говорил, что никакой души нет, а есть только мозг. А перестал мозг работать, и душа умерла…

«Не хочет сказать, – решает Гараська. – Ведь не может же быть, чтоб Миколка не знал, что такое душа».

Хитрый Миколка долго думает и потом опять спрашивает:

– На что тебе?

– Надо, – отвечает Гараська.

– Душа – это пар, – решительно вдруг выпаливает Николка и прищуривает один глаз.

– Какой пар?

– Какой? Самый обнаковенный! Это – дых, которым люди дышат. А как перестает человек дышать, то и умирает.

– Куда же, Миколка, душа девается?

– Душа маленьким облачком кверху испарится.

– А у меня, Миколка, есть душа?

Николка смеется.

– У тебя душа куриная, – говорит он.

– Как куриная?

– А так… Если вот взять да хлопнуть тебя по маковке, то из тебя и дух вон…

Гараська боязливо отходит от Николки, как бы и в самом деле Николка не вздумал щелкнуть его по маковке. Он озорной, один раз показывал ему, где волостное правление находится: ухватил в щепотку вихор волос да потянул кверху. Долго после того голова болела. А в другой раз поднял его за уши. «Москву, говорит, посмотри. Видишь, главки золотые церковные? Не видишь? Ну, давай, я тебя повыше подтяну!..» Чуть уши ему не оторвал.

Все, кому не лень, обижают Гараську. Прошлым летом сшила ему мать рубаху пунсовую, вымыла ее и повесила на плетне сушить. Плетень низкий был, – подошла коза с соседнего двора и рубаху до дыр сжевала.

Плакал Гараська. Одна мамушка его пожалела, а сноха Анна еще посмеялась:

В отцовской старой шапке и тяжелых материных валенках, подшитых двойным толстым войлоком, Гараська выбегает на улицу.

Ребятишки около одной из изб лепят круглоголовую бабу, накатывают гурьбой большие комья снега, весело и звонко гомонят вдоль порядка.

Гараську встречают шумным смехом:

– Гли-те-ка, братцы! Гараська-то! Сапоги выше себя ростом обул!..

Сапоги матери доходят Гараське почти до живота, – он весь утонул в них и в глубокой шапке. Но Гараське мало дела до того, что над ним смеются. Пусть! Так редко выпадает зимой счастье играть на улице.

Он подбегает к ребятам. Около него сгруживается артель и сбивает его в снег. Гараська барахтается. Ему трудно встать в тяжелых сапогах, – снег набивается за ворот, тает и расплывается по спине холодными струйками.

Кое-как Гараська поднимается на ноги, отряхает шапку и вместе с другими катит ком, упираясь грудью и локтями в наслойку мягкого снега.

Вместо глаз в бабу вставляют два угля, а в рот втыкают негодную, пропахшую дегтем чекушку от колеса.

Шумно, радостно и беззаботно.

Потом ватагой захватывают чьи-то салазки и бегут на гумно. Дороги нет. Старые следы санных полозьев заметены снегом; но зато рядом есть хорошо протоптанная тропа. Синими звездочками поблескивает снег, и на солнце мирно белеют тихие, успокоившиеся на зиму поля. И ребячьи тени, синие и проворные, дружно прыгают по откосу.

Около гумна петлями наметаны обманные заячьи стежки.

Весело кричать, ломать обледеневшую настилку снега, нырять и вязнуть в сугробах…

От гумна спуск к долу. Дол тихий и спокойный. На лето его засевают коноплей.

Вся гурьба вваливается в салазки и скатывается вниз. При повороте Гараська и еще кто-то вылетают и втыкаются головами в снег. А в конце дороги салазки чертят кривой круг, упираются загибом полозьев в снег, подскакивают кверху, и ребятишки вылетают, разбросав кругом черными ошметками сбитые шапки и варежки.

В тишину полей врывается заливчатый смех и звонко плывет над прислушивающимся простором.

Перед вечером Гараська, голодный и уставший, возвращается домой. Мороз крепчает и щипками хватает его за щеки. Лица всех заиндевели, и белый пар вылетает изо ртов густыми прозрачными клубами.