Александр Богданов - Гараськина душа

– Ступай, коли хочешь, один! Приказ вышел, чтобы с рыжими не водиться!

Гараська с разинутым ртом смотрит на всех. На лице у него изумленный вопрос: «А за что?»

– Ты теперь чужой, – говорит Андрей. – Твой дедушка с мужиками за твою душу судится… Батя сказывал, что на вас мужики крепко серчают.

Глаза Гараськи становятся влажными и темными. Он не может взять в толк, почему серчают на него товарищи, когда он ничего дурного им не сделал. Вихрем кружатся в его голове разные мысли. Обидно, что придется остаться дома, и ребячий гнев против Андрея, быстрый и незлопамятный, поднимается в душе.

Гараська напрягает ум и старается подыскать, чем, в свою очередь, ответить Андрею. Перебирает в мыслях все, слышанное от дедушки, наконец вспоминает и говорит:

– Ну хорошо же! И я вас на Калинин овраг за ежевикой не пущу!

Андрей теряет важность и начинает спорить:

– Не-ет, врешь! Пустишь! Без твоего спросу придем!.. Ля-ягушонок!

– Калинин овраг дедушкин! – говорит Гараська.

– А вот и врешь, – продолжал Андрей. – Калинин овраг казенный! И ежевика казенная!

– Нет, дедушкин…

– Нет, казенный…

– А казна дедушке его дала…

– А мы вот тебя с дедушкой пристукнем по маковке, будешь знать…

Гараська беспомощно смолкает. Он не находит больше ничего, что сказать. И все внутри бессильно упадает куда-то вниз. Лицо его плаксиво сморщивается, и на дрожащих ресницах застревают крупные слезы.

Тишка с жалостью смотрит на него и просит брата:

– Возьмем его, Андрюшка!

Андрей принимает опять важный вид и уступчиво смягчается:

– Ну, ладно!.. Пойдем, што ль!

Шел Гараська по лесу обиженный, старался чтоб не отстать и чтоб не тронули его ребята. И случилось так, что остался он в лесу. Подумать о нем некому. Старшие заботились о своих меньших братьях, не потерялись бы они, и про Гараську вспомнили только тогда, когда ребячья артель уже подходила к Калинину оврагу.

Гараська бродит по лесу и прислушивается.

Лес древний, большой, темный. Красноствольные сосны поднимают к небу строгие верхушки. Березы свешивают гибкие ветви. Кое-где кусты лещины круглятся и чернеют разбросанными пятнами. Дятлы точат длинные носы в дуплистой коре. Осторожные дрозды чокают и перелетают с места на место, опасливо скрывая от людских глаз свои гнезда.

Вечереет. Солнца нет – оно скрыто за чащей, и только видно небо, окропленное розово-лиловыми цветами и все изборожденное полосами облаков. И небо, неясное и далекое, отодвинутое ввысь. Страшно…

В Яндове Гараська переводит дух и соображает… Яндовой зовут лощину среди леса. Здесь на склонах разросся густой малинник. Сыро и темно. А по обрывам обнаженные корни переплелись своими мохнатыми лапами.

Гараська когда-то был в Яндове, но теперь забыл, куда идти. Он знает только, что до дороги версты три, а недалеко от Яндовы – пустая пещера с потайными ходами, где в старину разбойничал Яшка Бесчаснов. Много людей Бесчаснов погубил и много крови пролил, И оттого лес там кругом почернел и высох.

Словно обожженный огнем, торчит он редким и безлистным сухостоем.

Гараське кажется, что он нашел нужную тропу. Он идет по ней, но троп много, и все они перепутались в разные стороны.

А розовые и лиловые полосы над деревьями тают, небо придвигается ближе и накрывает лес черной овчиной.

Под сосняком босые ноги ступают по загнившим прошлогодним хвоям. Тихо, и нет пугающего треска. Под березняком и осинником ломаются сухие ветви и прокалывают до крови пальцы и ступни.

Осинник на тонких ногах трясется и шуршит зябкими листьями. Вот дедушка говорил, что осинник проклят богом. Гараське становится еще страшней, и он прибавляет шагу. Тени неразрывным кольцом сливаются в кустах и сплошь загораживают путь. Ветки деревьев отяжелели, стали плотней, вытянулись и качаются, как живые. Они перешептываются друг с другом, протягивают узловатые пальцы и цепляются колючими зубцами. И за их движущейся стеной ухает какая-то неслыханная птица.:

Нет, это не птица, а весь лес проснулся, ухает и шумит неистовыми голосами, которые он таил в себе днем. Гараська выбрасывает вперед руки и бежит. И все кругом его и в нем превращается в один сплошной стук. Стучит и колотится сердце в груди, ударяют, как молоточки, чьи-то крики в голову, рев и шум сливаются в ушах. И можно, разобрать только одно – как позади растет и близится чей-то топот.

И страшная мысль бьется и мечется в мозгу, мечется без выхода, – некуда от нее деться:

«Вот теперь не спастись Гараське! Пропадет Гараськина душа!»

В мочежиннике топко. Ноги вязнут выше колен. Трудно бежать. А за мочежинником опять коряги больно ранят острыми и обломанными сучками. Намокшие в болоте штанишки липнут к телу. Но Гараське не холодно. Он пробивается дальше сквозь царапающуюся загородку кустов и весь горит от мелкой дрожи.

Кто-то нагустил большой-большой мешалкой, как тесто в квашне, темноту. Лес пропал в ней. Остались только лапы и когти, которые хлещут да царапают по лицу, да ревущие бесноватые голоса:

– Держи! Держи Гараськину душу!

И в этой тьме и гаме вдруг появляется дедушка Никита.

Белый, с крючковатыми бровями и горбом, согнувшийся, он отмеривает крупные, саженные шаги, часто стегает по воздуху веревкой, гонится за Гараськой и кричит:

– Про-па-а-дет душа! Не нарежут земли! Вот я те во-оз-жо-ой!..

Горб у дедушки Никиты растет и все заслоняет. Руки вытягиваются и покрываются щетиной, а на плечах уже не голова, а рогатая зеленая морда с ощеренными зубами…

Красные искры загораются перед глазами Гараськи, – дедушка ударяет его с размаху по спине веревкой, и все проваливается в черную, бездонную пустоту…

Утром Гараську нашли в лесу, к полдню привезли на хутор. И как положили его на дощанике, так и лежал он без памяти пять дней, в огне весь горел. Никому ничего не сказал он на расспросы – ни дедушке, ни отцу Петру, ни мамке, только бился в стену голыми ножками и сбрасывал ветошь, которой накрыт был. И судорогой ножки ему сводило.

Скинет Гараська ветошь, а мамушка опять его накроет. Мамушка и по дому работает, и за Гараськой присматривает, мокрые тряпочки на лоб ему прикладывает.

Сменит тряпочку и вздохнет:

– Горькое ты мое!..

Вечером после работы соберутся вместе.

Отец Петр к нему подойдет, легонько к горячему тельцу рукой прикоснется и молча отвернется в угол лицом.

Откроет Гараська глаза и смотрит вверх. Ничего не видно. Кругом темнота, как в лесу. И шум стоит. Не слыхать ему, что говорят и делают в избе. Застонет он и залепечет что-то.

На шестой день судорогой стало и головку сводить. Красная сыпь по телу пошла. А около ушей болячки намокли и загноились.

Трудно лежать Гараське. Поднимает он кверху голову. Видно, что шейка болит. И зубы крепко стиснуты.

Читать дальше