Юлия Зонис - Прямо пойдешь

Ника так Ника. Было бы о чем спорить. Они и не спорили, разве что о музыке, да и то изредка, когда она уж очень доставала его своими бардами. Что же там было, в песне? «Прямо – погибнешь сам», нет, точно, ведь на камне-то нацарапано «Прямо по», он еще думал, это «Прямо пойдешь».

Прямо – погибнешь сам, но спасешь…

Ночью Вадим проснулся оттого, что увидел страшный сон. Во сне привиделась мельница, стоящая на болоте. Черная жирная вода лениво сочилась, протекала сквозь лоток, но колесо было недвижно. Из воды тянулись руки, бледные, тонкие, девичьи, руки цеплялись за разбухшее дерево, и раз – но не двигалось колесо, и два… Во сне Вадим понял, что надо запеть, чтобы задать рукам ритм, и затянул козлиным фальцетом: «Эх, дубинушка, ухнем!» И ухнула дубинушка, забила огромным паровым молотом о землю где-то за лесом, за страшным холмом скотобойни. От грохота Вадим и проснулся.

За окном было светло. Парень с трудом сполз с кровати, колени поскрипывали и ныли – напомнил о себе ревматизм, заработанный еще в детстве. Подошел к окну, оттянул в сторону линялую занавеску. По улице катился грузовик, катился с грохотом, с дребезжанием, и почудились в кузове почему-то красные косынки и загорелые локти колхозниц, хотя стояли там только пустые бидоны. Утро. На подоконнике в баночках из-под томатной пасты и хрена резвились пойманные накануне коловратки.

Вадим сходил к колонке – в доме имелся водопроводный кран, но воды в нем не было. По холодку прошлепал с ведром, половину расплескал на ноги, и ноги тут же покрылись мурашками. С отвращением почистил зубы. С отвращением закипятил на плитке чайник, но тут же вспомнил, что к чаю ничего не осталось. Выключил газ, выкопал из-под груды старых газет целлофановый кулек, пересчитал оставшуюся мелочь и отправился в сельмаг.

Жизнь у сельмага кипела. Два грузчика, лениво переругиваясь, спускали бидоны из кузова. Продавщица, вся в белом – санитарка, а не продавщица – что-то визгливо втолковывала работничкам. У закрытой двери магазина стояли две старушки с авоськами, на лицах их отражалось бесконечное терпение. Вадим сначала неловко пошуршал пакетом, а потом все же решился обратить на себя внимание.

– Вы…кха… – вы во сколько открываетесь?

Тетка наградила его злобным взглядом и удалилась куда-то на задний двор, бренча связкой ключей. Зато один из грузчиков бросил на землю бидон, разогнулся и оказался давешним рыбачком.

– О-о, братан! Коловратник!

Улыбка, расколовшая надвое щетинистое лицо грузчика, была широкой и искренней.

– Вернулся-таки? Не утоп?

Вадим пожал плечами – мол, как видишь, живой пока. Изнутри сельмага загремело, и дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель высунулась продавщица и заорала:

Матиас оказался не грузчиком, а водителем. Когда отоварившийся пачками молока и черствым батоном Вадим вышел из магазина, водила уже закончил катать бидоны и сидел в кабине грузовика, раскуривал сигаретку. Второй его товарищ куда-то делся. Увидев Вадима, Матиас немедленно предложил подбросить его до дому, и отказаться было неловко. А когда грузовик затормозил у рассохшейся калитки и выяснилось, что дел у Матиаса на сегодня больше нет, неудобно было не пригласить его внутрь. Грузовик так и остался торчать у калитки, напрочь перегораживая улицу. Впрочем, на соседних дачах было пусто, оно и понятно – середина рабочей недели.

Закипятили во второй раз чайник, нарезали колбасу, ломти хлеба намазали шпротным паштетом, а к паштету – не с чаем же его потреблять? – у Матиаса в загашнике нашлась и бутылка местного самогона. Вадим пил мало, по утрам не пил вообще, но после вчерашнего он и мутному, шибающему нос сивухой первачу был бы рад. А самогон у Матиаса оказался отменный, тройной перегонки, получше паленого армянского коньяку.

…Почему, собственно, Матиас? Имя отдавало чужинкой, вроде Вероники. Но если Вероника была героиней солнечных бразильских сериалов, то Матиас – Матиас был рыжим прибалтом с вислыми усами, рачительным хуторянином, но уж никак не этим тощим, маленьким и русским. Тайну своего имени рыбачок-шоферюга так и не объяснил. Зато рассказал другое.

…Когда вчера над болотищем пронесся то ли крик, то ли стон, Вадиму сразу припомнились: голые утоплые бабы, выпь, собака Баскервилей и то, что он совершенно один, а уже темнеет. Легче всего было предоставить болотных обитателей их незавидной судьбе и убраться подобру-поздорову, но любопытство пересилило. К тому же страшно было поворачиваться спиной к этому, неведомому, орущему.

Вадим скатал сачок, подобрал ботинки, закупорил наполненную водой и коловратками банку и зашлепал по мелкой воде туда, откуда раздавался крик. Скоро озерцо стало глубже, дно под ногами расступалось, проваливалось, обещая топкие бездны, и пришлось выбираться на берег. Берег весь зарос кустарником, мокрая земля осыпалась, и непрерывно хлюпало и чавкало под ногами – оступись, не выберешься. Пару раз Вадим соскальзывал вниз, почти к самой воде. Хорошо, что банка была закрыта, а то коловраткам не поздоровилось бы.

Крик впереди замолк. Вадим совсем уж было собрался повернуть назад, но тут земля стала посуше, кустарник поредел, сменяясь вполне нормальными кленами и липами. Запах болота стал слабее. Вадиму показалось, что он уходит от воды, но нет – вон она, матово поблескивает внизу, черная, зеркальная. А пройдя еще метров десять, он увидел мельницу.

Мельница стояла на краю разлившегося – озерца, пруда ли? Ее неподвижное колесо наполовину скрывалось в темной воде, потому что мельница вросла в землю. И все же ладили ее из крепкого дерева, и так стояла она, покосившаяся, черная, но вполне еще годная к делу. Казалось, потеки сквозь лоток вода – и громадное колесо натужно заскрипит, завертится, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрее, и где-то внутри из-под жерновов хлынет белая мучная пыль.

Ничего зловещего не было в старой мельнице. Вадим усмехнулся, покачал головой – вот ведь дурное воображение, каких только ужасов он себе не напредставлял – и шагнул вниз по косогору. И тут случилось странное. Вода в пруде была неподвижна, и неподвижен был воздух, все еще парной, жаркий, и кустарник на берегу, и листья – все замерло в предчувствии грозы. Вадим расслышал даже, как вдали погромыхивает, и успел подумать, что надо бы отсюда выбираться, чтобы успеть домой до дождя. И тут черное колесо дрогнуло, и – нет, не завертелось, но явственно крутнулось туда-назад, и из недр мельницы, из гнилой прудовой воды раздался тот самый крик. Здесь он был явственней, слышнее, и показалось, что звучат в нем многие голоса, звучат глухо, невнятно, заглушенные мертвой влагой и мертвым деревом.