Юлия Зонис - Прямо пойдешь

– Коловратки. Тоже мне, придумали! Не коловратки никакие, а головратки, так их звать. Потому что голые. Это бабы утопленные. Они живут в пруду и мужиков совращают, вот и вратки. А еще, может, потому, что водятся в самом омуте, в водовороте.

– Какой же в пруде омут?

Рыбачок возмущенно фыркнул и затянулся своей цигаркой.

– А такой. Какой надо, а тебе и знать не надо.

Вадим переводил взгляд с единственной снулой рыбины, плававшей в ведерке вверх брюхом, на замшелый валун за спиной рыбачка. Полустертая, заросшая неопрятной зеленой порослью, там все же ясно читался обрывок надписи «Прямо по…». Прямо пойдешь.

Рыбачок вынырнул из-за камня слева, где значилось «Шею свернешь». Шея, впрочем, у рыбака была цела, хотя немыта и покрыта редким седоватым волосом. Кадык ходил туда-сюда, будто у мужика непрерывно сочилась слюна, и ему то и дело приходилось сглатывать. Когда рыбак вышел из-за камня, в руке у него была удочка, а рыба в ведерке еще вяло поплескивала. Сейчас уснула. Жара. Парило, наверное, к дождю – вон и ласточки летали низко-низко.

«Шею свернешь»…

– Обрыв там.

Нечаянный собеседник проследил за взглядом Вадима, причмокнул губами.

– Обрыв и спуск к реке. Которые нездешние, непременно шею и свернут, а мы знаем – тропиночка есть там одна, тропочка, она аккурат к рыбным местам и выведет.

Вадим покосился на ведерко и сомнительно хмыкнул. Рыбина была невелика – похоже, мелкий линь. Разве что кошку такой кормить.

– А ты не лыбься, – рыбачок выдохнул сигаретный дым, тряхнул ведро.

Рыбица, как будто совсем уже уснувшая, перевернулась на живот и вяло заплавала. Вадим поежился. Не нравился ему этот навязавшийся на разговор рыбак, а камень не нравился еще больше.

Прямо пойдешь… Как же там было, в этой любимой Никиной песенке? Прямо пойдешь, погубишь меня… Или спасешь? Последние слова надписи скрывал мох.

– Ты, гляжу, мне не веришь. Попрешься-таки за головратками своими и утопнешь. Утопят они тебя.

Парень вздохнул.

– Ко-ло-вратки. Это такие беспозвоночные… Вроде рачков маленьких. У них ротовое отверстие окружено ресничками…

Зачем он читал лекцию по зоологии беспозвоночных этому сыну природы?

– Вот.

Вадим вытянул из травы сачок. Под марлевым навершием болталась стеклянная баночка для предполагаемой добычи.

– Я процеживаю воду, и коловратки попадают в банку.

– Охотишься, значит? Тоже добытчик, вроде меня? И куда ты своих головраток потом, в суп?

Вадим пожал плечами. Что делать потом с коловратками, он пока и сам представлял с трудом.

Рыбак встал, поддернул штаны.

– А я уж было подумал, ты из этих, – он легонько пнул ногой булыжник.

– Из каких?

– Ну, баловники же тут камень поставили, а люди и верят.

– Вправо пойдешь – погубишь коня, – прочел Вадим. Это было написано, естественно, справа. Прямо, что же там прямо?

– А и то верно, – с охотой согласился рыбачок, – Скотобойня у нас справа. Так что и коня, и корову, и козу потерять вполне могешь. Говорю же – шутники.

– Шуточки у ваших… – Вадим снова поежился. От камня тянуло плесенью – или это из ведра, от живой-неживой рыбины?

– А ты шутке не верь, но остерегаться – остерегайся. К пруду вечером не след ходить.

– Из-за голых баб, которые утопить норовят?

Ого! Деревенская лексика оказалась прилипчивой. Вадим усмехнулся, но усмешка получилась какая-то кислая.

– И из-за них тоже. Не рек-ком-мендую, – неожиданно скрежетнул голосом рыбак, закинул на плечо удочку и взялся за ведерко.

Рыба плеснула и вновь затихла. Человек глянул на Вадима и вновь протянул неторопливо: с чуть заметным оканьем:

– Прощевай, мил-человек, за огонек спасибо. В случае чего заглядывай. Я здесь, неподалеку живу. Рыбку сварю, ну и другое что имеется.

Рыбачок повернулся и бойко зашагал направо, туда, где суждено было потерять коня. Вадим смотрел ему вслед. Прежде чем скрыться за деревьями, мужик оглянулся, округлил рот в крике, но ветер унес его слова за лес. Вадим понял и так: «Не ходи на пруд».

Жидкая грязь просачивалась между пальцами ног – хлюп-хлюп. Вадим увяз по щиколотку. Не пруд это был никакой, а вполне сформировавшееся болотище, и несло от него гнилью и тиной. В таком не коловраток ловить, а разве что, действительно, топиться. Вадим с трудом нашел озерцо сравнительно чистой воды и угрюмо водил сачком. Пальцы на ногах поджимались, будто от холода, хотя вода была теплой. Непременно вытащу на себе два десятка пиявок, думал Вадим. Еще он думал о том, что и вся идея этой курсовой была идиотской, а казалось ведь еще недавно – легче-легкого. «Коловратки средней полосы». Поезжай на любой подмосковный пруд, и будут тебе коловратки. А что у них от отходов с окрестных фабрик вместо ресничек целые щупальца, как у осьминогов, отрастают – так это все фигня, издержки паршивой экологии. Нет, надо же было ему обязательно в деревню завалиться, хотя какая здесь деревня, от Москвы километров сорок. Час езды на электричке. Дача однокурсника, корявое сооружение из прогнивших досок, щели между ними – не то что комар или мышь, медведь пролезет. Угарная печурка, вечно сырые ватные одеяла. В качестве благ цивилизации – сортир в малиннике, с десятком номеров «Юного техника», наколотых на ржавый крючок. Читай – не хочу. В пяти минутах ходьбы, на косогоре, деревенька, а за ней уже и желанный пруд с коловратками. Все бы хорошо, если бы не этот булыжник. Когда рыбак удалился к безлошадным областям, Вадим попытался соскрести мох с остатков надписи. Мох был упорен, густ, буйно-зелен и населен неприятными на вид мокрицами. Он с трудом поддавался Вадимовым усилиям, а когда поддался, выяснилось, что надпись искрошилась, ушла в камень, и не прочесть. Не узнать. Как же там было, в песне? Прямо – погибнешь сам? Да нет, вряд ли, про гибель было слева, где «шею свернешь». Или «шею свернешь» – это еще не гибель? Вадиму почему-то представился давешний рыбачок со свернутой шеей, как ни в чем не бывало вышагивающий по тропинке и потряхивающий ведерком. Стало тошно. Нет, должно быть другое, прямо – спасешься сам, но убьешь меня. Да, так, кажется. Вот смешно. Любимая ведь Ничкина песня, сотни раз она пела, а из башки дзинь – и вылетело.

Вероника. Он пытался звать ее поначалу Верой, Веркой, потому что так звали любимую в детстве тетю Веру, молодую, веселую, имя ее удобно ложилось на язык. А Ника – это было что-то чужое, это была греческая богиня или героиня фильма, но уж никак не девчонка, с которой можно – все. Ника стерпела пару раз, а потом как вызверилась! Никогда он больше не видел ее такой рассерженной, с глазами, сверкавшими, как яркие злые камушки. «Ника!»– кричала она, – «Никакая не Верка, Ника, или я ухожу…»