Юлия Зонис - Прямо пойдешь

На душе у Вадима было гадко. Вчерашнее счастье обернулось занозой и мозжило где-то в затылке. Хотелось пить. По платформе гулял ветерок.

…Они поехали на практику в Звенигород. Поселились в щитовом домишке, ходили на пруд рвать кувшинки, плескались в теплом верховом болоте. И Купалу тогда отмечали. Скатили с горы огненное колесо, сами побежали следом, размахивая руками. Рядом неслись ошалевшие от душной июльской ночи однокурсники. В конце спуска Вадим подхватил Нику на руки и так, вместе, они и врезались в неглубокую воду. Вадиму было по грудь. Ника обхватила его шею руками и кричала прямо в ухо: «Смотри не упусти!». И он не отпускал.

…Было ведь, было хорошо, отчего же осенью все переменилось? Отчего Ника все чаще спрашивала, а он все чаще отмалчивался или отделывался шуткой? Она стала тише, незаметней, но ведь это же осень! Дожди, холода, слякоть, с весной все переменится, он был в этом уверен. Даже в тот, последний день – Ника прихварывала и осталась дома, не пошла на занятия, и его просила – не уходи – даже тогда он подумал раздраженно, и нет, не подумал, сказал вслух: «Ты не ребенок, что это за фокусы? Мне нужно идти.» А было вовсе и не нужно. В середине дня раздражение прошло. Решил побаловать ее, специально зашел в магазин и купил торт, который она любила. Так и перешагнул порог с глупой улыбкой – погляди, мол, что у я тебе принес. А когда позвал ее, никто не ответил. Тут-то и ударило, и побежал в ванную, а там было самое страшное и позорное. Надо было вспомнить это позорное, чтобы вытащить занозу. Он напрягся и вспомнил. Стену над ванной прочертили кровавые разводы, видно, уже теряя сознание, она испугалась и попыталась встать. И первое, что пришло тогда в голову, было: ну вот, как всегда, она развела тут свинарник, а мне убирать. Только потом проснулись и ужас, и жалость, и стыд, все потом.

– Уже уезжаешь? Вадим вздрогнул и обернулся. Рядом с ним на скамейке сидел рыбачок. В ногах его стояло ведро, полное крупной земляники, а на поводке рыбачок держал крупного пса. Кавказца. Кавказец, здоровенный, но еще щенок, добродушно потряхивал слюнявыми брылями и норовил положить башку Вадиму на колени.

– Фу! – рыбак Матиас дернул за повод, и овчарка убрала голову.

– Вот ведь бес, а? Но очень людей любит. Своих, чужих, неважно. Ласковый, так и норовит потереться.

– Как его зовут? – механически спросил Вадим.

– Костя. Константин. А я вот тоже в город. Землянику везу. Земляники нынче! Садись на землю и собирай, все поляны как краской облиты. Попробовать хочешь?

Матиас кинул на ладонь несколько ягод, красных, почти багровых. Вадим замотал головой.

– Зря, – рыбачок невозмутимо опустил ягоды обратно в ведро, – В Москве пойдет по двадцать стакан. Я бы больше взял, но ягода нежная – не довезу.

Зашумела подъезжающая электричка. Матиас кивнул Вадиму, дернул пса за поводок, подхватил ведро и зашагал к концу платформы. Вадим остался на скамейке. Он видел, как человек с нелепым именем и собака с нелепой кличкой входят в вагон, как закрываются за ними двери, как поезд сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее отваливает от станции.

Вадим сел на следующую электричку. В вагоне было жарко. У дверей толпились дачники, выходящие на ближайшей станции, проход загромождали клетчатые сумки, рюкзаки, а когда Вадим, наконец, уселся, прижавшись к окну, под ногами звякнула пустая пивная бутылка. Покатились назад заборы, избы, блочные дома и перелески. В стекло бился слепень, колеса выбивали ритм – и раз, и два – голова Вадима клонилась к окну. Сначала он еще просыпался от толчков, оттого, что мерещилась на коленях слюнявая собачья морда, но потом его одолела дрема. Вадим спал.

Во сне все было ясно и просто. Был камень, и сквозь мох отчетливо проступали слова, сейчас Вадим знал и не сомневался в их значении. Прямо пойдешь – погибнешь сам, но спасешь ее. Нику. Никина рука в его руке была теплой, чуть влажной от пота, ведь сверху жарило ослепительное солнце. И пруд снова был подобен шкатулке с драгоценностями, но за редкой цепочкой лип притаилась тьма. Там вращалось-скрипело колесо старой мельницы, из воды высовывались бледные руки, а старая ведьма-торговка и черт-Матиас протягивали Вадиму полные пригоршни кроваво-красной земляники. Во сне Вадим не боялся тьмы. Он решительно вступил в тень лип, и даже когда Никина рука похолодела, истончилась, Вадим не испугался – он знал, что нужно делать. Скорыми шагами он спустился вниз по косогору, и тьма обволокла его ноги болотным туманом, и высовывались оттуда пальцы-крючья, звенел под луной собачий ошейник. Матиас что-то втолковывал Вадиму гнусавым голоском, что-то о том, что незачем жертвовать – жизнью ли? Душой? Вадим скинул ботинки, почему-то ботинки непременно надо было снять, и попробовал воду ногой. Ступню свело судорогой. Рядом, в полуметре, вращалось-хлопало огромное колесо, но вода в лотке была неподвижна. Где-то там, в черной глубине, Ника ждала. Ждали и две дочери мельничихи, и мать их, и все несчастные проклятые души. Вадим набрал в грудь воздуха и шагнул. Вода ударила в глаза, разбухшее дерево подхватило человека, завертело, смяло, сокрушило кости и сухожилия – но последним усилием Вадим ощутил, как колесо замедляется, останавливается, останавливается. Остановилось.

2005