Юлия Зонис - Прямо пойдешь

– …мельница, это ниже по пруду.

Вадим вздрогнул. Собеседник его, Матиас, глядел на него удивительно ясными глазами, без тени хмеля.

– Видел ее?

Парень кивнул, но рыбачок и не ждал ответа.

– Видел. То-то я гляжу, ты сегодня какой-то зашуганный. Вчера-то хорохорился, головратками своими в меня тыкал. Ну вот они, головратки. Мельничихины дочки. Или тебе не рассказывали?

Вадим мотнул головой. Собеседник его нахмурился.

– Вот ведь народец подлый. Все местные знают, а не скажет никто. Филологи какие-то с университета приезжали, тем рассказали, ну так они на мельницу и не совались. А видят, человек идет, нет бы предупредить – так нету такого у них в заводе. Совсем равнодушный стал народ.

Вадим мог бы напомнить рыбачку, что и тот во вчерашнем разговоре ни словом не помянул мельницу, но чего уж там – предупреждал ведь.

– Вот, мельница, значит. Лет двести назад ее построили, а вода-то и отошла. Река, говорят, русло поменяла, осталась старица, а потом и вовсе в болотище обратилась, и быстро так – десяти лет не прошло. А мельник с семьей ее ладил, думал хорошо заработать, ведь в округе тогда мельниц не было, возили в село, там ветряк стоял. Мельник горевал, горевал, ну и выпивать стал сильно. Умом, говорят, тронулся – то ли от пьянства, то ли от горя. А у мельничихи-то бабка, слышь, ведьмой была. Ну, делать нечего, пошла мельничиха к бабке. Сделай, говорит, так, чтобы мельница работала. Дело было по весне, еще и снег не сошел. А как сошел снег, старшая мельничихина дочка возьми да и утопись в той запруде. Говорят, был у нее хахаль из городских, поиграл и бросил. Ну, девка молодая, глупая. Может, с горя в воду бросилась, а, может, ребеночка с парнем тем заделали, да к матери-ведьме страшно с пузом заявляться было. Ну, утопилась и утопилась, мало ли. А только к Иванову дню пополз слушок по селу – работает мельница. Неведомая сила ее крутит, и зерно к ней возят издалека, да все по ночам. Отправились деревенские поглазеть, и правда – работает. Остерегались все же поначалу, но народ ведь как – что не их касается, то и хорошо. Стали там муку молоть, выходило и лучше, и дешевле. А как крутится – не спрашивали. Агроном молодой из города приехал, так он вообще растолковал, что крутят колесо подземные источники. Еще что-то о разнице температур говорил. Ученый, в общем. Вроде тебя. Ну, кто его слушать станет? Понятно, разве что девки, которым делать нечего. Вот средней мельничихиной дочке как раз, видать, нечего было делать. Слушала его, слушала. И дослушалась. Осенью агроном уехал в город, диплом какой-то там защищать, а девка возьми да и бросься в пруд. Тут уж мельничиха завыла, побежала к бабке, да поздно было. Работало заклятье, и как хорошо-то работало! Мельница, слышь, днем и ночью молола. Ну, не оставлять же ее? Тем более что младшая-то дочка была помолвлена, чин-чинарем, по весне собирались и свадьбу играть. Не сыграли. Исчезла невеста неведомо куда, небось, все в тот же пруд и подалась. Ну, тут уж и деревенские расчухались, поняли, что совсем на той мельнице нечисто. Пришли всем миром, с огнем, с попом, как полагается, а мельница-то пустая. Мельник с мельничихой и всем выводком подались неведомо куда, от греха подальше. Ну, все равно подожгли, только дождь пошел, пожар загасил. Так она с тех пор и стоит. Недавно, лет пять назад, шастали тут всякие. Искатели аномалий. Ничего вроде не нашли. А колесо крутится, особенно летом, когда грозы сильные, перед дождем. Крутится и скрипит. Говорят, видели, как женские руки голые из воды высовываются и колесо то вертят. Я, врать не буду, не видел. Я туда не хожу, и тебе советую – не ходи. Нечего там делать.

Наверное, прошел дождь. Во всяком случае, земля в саду была влажной, и малина набухла водой, размокла. Вадим приподнимался на локтях и ловил губами раскисшие ягоды. Надо было встать, пойти в дом, содрать с себя промокшую одежду и затопить печурку. Забраться под одеяло, переждать, пока последние остатки хмеля выветрятся из больной головы, а потом собрать рюкзак и отправиться на станцию. Наловленных коловраток ему за глаза хватит, а о том, чтобы снова вернуться к пруду, и думать противно. Надо было… но Вадим продолжал лежать, вдавливаясь лопатками все глубже в холодную землю. Тяжелые капли срывались с листьев малины и шлепались ему на щеки, на лоб.

…Любят всегда недостаточно. Если один любит жадно, до исступления, а второй вполсилы – его ли эта вина? Можно ли любить больше, чем положено тебе природой? И ведь, казалось, было все – вечера у реки и вечера у огня, и бегали вместе по лесу, и читали стихи, и стягивали друг с друга измятые простыни, и оставались голыми, как дети. Он тыкался носом в основание ее шеи, в ямочку, в тонкие завитки и вдыхал запах волос; она щекотала ему пятки. Потом целовала и спрашивала: «Любишь меня? Как сильно ты меня любишь?» А он, конечно, отвечал: «Сильнее всех на свете.» И это была чистая правда.

Ночью Вадиму опять приснился сон. На этот раз он пошел по левой дороге, по той, где суждено было потерять коня. Смеркалось. Сразу за валуном потянулся унылый ельник, с ветвей капало. Потом ельник потихоньку сошел на нет, и открылась равнина со страшным холмом. Взошла луна, и холм приветливо блеснул навстречу Вадиму конскими черепами. Сторожка стояла под холмом, ее окружал невысокий забор с мотками колючей проволоки. Будка за забором пустовала, и не верилось, что когда-то жила здесь собака. Вадим подошел к калитке, легонько толкнул ее, и воротца распахнулись.

Пуст был освещенный луной двор. У конуры ржавела цепь с огромным ошейником – волкодава они тут держали, что ли? Вадим поднялся на крыльцо. Ступеньки под ногами скрипели. Козырек нависал, отрезая лунный свет, дверь темнела впереди и пахла трухлявым деревом. Вадим потянулся к ручке, но тут за спиной заперхало, закашляло. Цепь зазвенела, как будто давно и неведомо куда девшийся пес решил вернуться. Вадим крутанулся на месте, готовясь встретить удар клыков. Но ошейник по-прежнему валялся на земле, а рядом с конурой стоял некто. Секундой позже Вадим понял, что некто ему знаком – а между тем Матиас-рыбачок уже прокашлялся и сказал сварливо:

– Сказано же – ни к чему сюда без коня соваться. Коня-то у тебя нет? Вот и иди себе.

Хозяин поднял цепь и принялся наматывать на локоть, а цепь все тянулась и тянулась из конуры. Рыбачок был все тот же, в драном сером ватничке и резиновых сапогах-говнодавах, и все же что-то неприятно-новое проскальзывало в его лунном облике. Будто и не пола ватника, а хвост свисал и похлопывал по ногам, и лицо рыбака вытянулось, потемнело. Длинный, серый, мышастый – то ли рыбак, то ли крупный дог бренчал проржавевшим железом. Вадим попятился, ткнулся лопатками в дверь. Забухшее дерево вздрогнуло, загудело – и раз!