Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Спи, — сказал Артем, укрывая Гену клетчатым пледом.

— Я думал ты держишь, — прошептал Гена.

— Я держу, — сказал Артем. — Я всегда держу. Ты мне веришь?

— Да.

— Ну тогда спи, барбос… Завтра выходной и у нас полно дел… Спи… Спи…

Когда Гена проснулся солнце свирепо било в занавеску. В комнату ломился столб света; Гена долго рассматривал хаотично кружащиеся в нем крохотные пылинки. Кровать Артема была застелена. Пошел гулять без меня, решил Гена.

Под люстрой колыхались на нитках Артемовы модельки самолетов. На столе черные пластмассовые индейцы окружили собранный из конструктора экскаватор. На спинке стула висел рваный носок.

Гена оделся, пошел в туалет на улице. Умылся у рукомойника, вернулся в дом.

Отец сидел на диване в гостиной и сосредоточенно читал свою книжку про крестоносцев. У него было странное выражение лица.

— Привет, — сказал Гена.

— Привет, — ответил папа странным голосом.

— А где мама?

— На работу пошла.

Ну да, вспомнил Гена, сегодня среда.

— А ты почему не на работе?

— Взял отгул.

(Папа будет сидеть дома еще неделю — чтобы не оставлять Гену одного).

Если сегодня среда, подумал Гена, то я должен быть в школе. Он взглянул на часы над печкой: полдевятого.

— Я что, в школу не иду? — спросил Гена.

Папа отложил книгу.

— Сына, — сказал он, поднимая глаза на Гену. — Отдохни сегодня. Погуляй, почитай, посмотри телевизор.

— А Артем? — спросил Гена подозрительно.

— Что Артем?

Гена услышал, как папа сглотнул.

— Артем сегодня в школу идет?

— Сына, Артем умер.

И только сейчас Гена вспомнил. Только сейчас, глядя на папино лицо цвета раскаленной пустыни, на его по-собачьи затравленные глаза, на большое красное адамово яблоко, что как лифт дергалось вверх-вниз, только сейчас Гена понимал: это был не сон. И становилось плохо, очень плохо, как тогда. Гена плакал.

Хуже всего было первые две недели. Гена просыпался и думал, что Артем жив. Даже не думал — знал. Психика не мирилась со страшными переменами, и по утрам Гена верил, что все как раньше: сейчас войдет Артем, что-то скажет, засмеется… Когда он вспоминал, это был шок, словно в первый день.

Вскоре из Генкиной комнаты убрали кровать Артема, его одежду, почти все вещи. Теперь Гена вспоминал обо всем, едва открыв глаза. Пустой угол комнаты застревал в мозгах на полдня, словно кость в горле.

Потом Гена снова пошел в школу. Начался вялотекущий ежедневный кошмар. О гибели Артема знали все — от первоклашки до директора: школа была маленькая. Гену жалели так массово и демонстративно, что он впервые в жизни подумал о самоубийстве. Учителя завышали ему отметки; стоило Генке выйти к доске, и они чуть ли не вытирали глаза платочком. Одноклассники перестали звать Гену в свои игры, а если Генка все же присоединялся — ему поддавались. Было гадко.

Потом стало еще гаже. В их жалости стало проступать презрение. Презирают и ненавидят всегда того, кто выделяется. В маленькой школе у всех были полные благополучные семьи, — лишь у Гены умер брат, и была еще в девятом классе какая-то забитая девочка-сирота. Гена становился изгоем. На него смотрели так будто он совершил что-то мерзко-стыдное, словно он обкакался на «линейке» перед школой. Его избегали как заразного. Друзья перестали с ним общаться. Гена понял, что предать друга легко — главное, чтобы остальные были на стороне предателя. Поодиночке с Геной еще общались, но, собравшись вместе, его переставали замечать. Спустя три недели после смерти Артема Гена сидел за партой один. Однажды классная руководительница попросила бывшего друга Гены, Кирилла сесть к нему за парту. Гене захотелось убить ее, суку, он едва сдерживал унизительные слезы. Кирилл таки сел к нему и, не глядя на него, просидел за его партой до звонка. Гену же откровенно возненавидели все.

Собственно ненависть была третьей стадией после жалости и презрения. Началась она, потому что учителя выделяли Гену и завышали ему отметки. Его стали считать любимчиком. Начался всеобщий бойкот. С Геной не разговаривал никто. Стоило ему подойти к одноклассникам, и все тут же умолкали. Его спрашивали: «Чего хотел?» и все более агрессивно. На его вопросы либо не отвечали, либо грубо огрызались. За спиной у Генки пускали сплетни, шушукались и хихикали. Естественно, в таких условиях Гена все больше замыкался. Как-то раз он услышал, как одноклассница говорила о нем презрительно: «Он с нами не разговаривает, считает себя лучше других». Гена был в шоке: его полностью игнорировали и при этом еще и обвиняли в том, что он молчит! Над Генкой начали откровенно издеваться и все более изощренно. Любая попытка поговорить с бывшими друзьями оборачивалась новым унижением.

В какой-то момент Гену стали называть Какашкой. Эта кличка так прижилась, что новички даже не знали его имени. Гену беспощадно травили.

Никто не мог сказать, почему он ненавидит Генку, его ненавидели просто по привычке. Из-за необходимости кого-то ненавидеть. Он был им нужен: где собираются пятеро, там должен быть шестой. Шестой должен умереть там, где собираются пятеро. Чтобы быть друзьями людям необходим общий враг.

Гена ходил в школу как на сеансы электрошока. Утешала лишь мысль, что скоро каникулы. Когда мама заикнулась про обмен жилья и переход в другую школу, Гена испытал первый в жизни оргазм. Он с нетерпением ждал — каникул, переезда, конца света — чего-то, что изменило бы положение вещей. Ходить в школу стало пыткой. Более того: пыткой стало, и гулять во дворе — в соседних дворах жили ребята с Генкиной школы. Вскоре стало ясно, что они настроили против Генки чуть ли не всю улицу, всех детей от пяти лет до пятнадцати. Все знали: идет Какашка, педик, чмо и онанист.

Друзья Артема как-то рассеялись. Когда-то они были и Генкиными друзьями, их всех объединял Артем. Теперь их ничто не объединяло, и все меньше бывших друзей здоровались с Геной при встрече. Вместо старых друзей появились новые враги и уж те-то не забывали поздороваться. Стоило Генке выйти в магазин как какой-то незнакомый малек орал ему через всю улицу: «Привет, Какашка!». Иногда в Генку летели камни. Все чаще Гена ловил на себе заинтересованные взгляды совершенно незнакомых ребят.

Гена понял, что скоро его начнут бить. Он пробовал говорить об этом с родителями, но родители его не понимали. С ним общались как с шизофреником в дурдоме: «успокойся, сынок, это пройдет, просто надо забыть, как-то жить дальше…» Гена кричал, нервничал, путался в словах, и от этого становилось еще хуже. Отец отвел Гену к невропатологу, тот прописал ему какие-то таблетки, и Гена поклялся никогда больше не говорить родителям ни слова правды. Родители — это примитивные организмы с простейшими алгоритмами. На все многообразие вопросов — лишь два запрограммированных ответа, любая проблема решается одним из двух имеющихся методов: кнут или пряник. В идеале — то и другое. Заткнуть рот пряником, чтобы при порке кнутом никто не услышал криков — так они понимали воспитательный процесс. Они добились своего этой дрессировкой: Гена перестал уважать отца, а мать воспринимал как говорящую мебель. Мама — как телевизор, который невозможно выключить: разговаривает, делает умное лицо, создает иллюзию разумности.