Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

А школа тем временем превращалась в ад. Чтобы Гена не делал, он делал это неправильно. Чтобы он не говорил, он был не прав. Сотни незнакомых глаз ежесекундно фиксировали любое Генкино движение, выискивая малейшую ошибку. Сотни ртов находились в состоянии полной боевой готовности, чтобы по сигналу заржать, заорать, загигикать, заулюлюкать, обозвать, пустить новую сплетню, новый прикол про Какашку, новую идейку для грандиозной машины травли. На уроках по классу ходили записочки с оскорблениями в его адрес. Карикатур с изображением Какашки было так много, что можно было открывать галерею.

На Генкиной парте появились крупные, глубоко вырезанные надписи «Какашка-поц» и «Какашка сосет». Кто-то попотел, увековечивая Генку на полированном дереве. Пожилая, но бойкая классная руководительница с недобрыми глазами и прической, противоречащей всем законам физики, Наталья Владленовна долго привселюдно ругала Генку за эти надписи на парте. Эта древняя вешалка помнила еще народные слезы на похоронах Сталина и была живым доказательством бессмертия идиотизма. Она была ходячий диагноз. Она обвиняла Гену в том, что он сам вырезал на парте эту гадость, вероятно в приступе самокритики.

— Почему ни у кого ничего не вырезано, только у тебя?!! — пищала она. — У всех парты как парты!!! А у тебя непотребщина!

Гена заметил, что учителя тоже поменяли к нему свое отношение. Не из-за парты, нет. Просто находясь под прессом издевательств, Гена окончательно замкнулся, и совсем перестал учиться. Когда его вызывали к доске, он не мог ответить, даже если знал предмет. Каждое Генкино слово осмеивалось и давало пищу для новых оскорблений. Поэтому он молчал, старался, чтобы его не замечали. Учителя начали поговаривать, что он слегка тронулся после смерти брата.

Полная перемена общественного настроения по отношению к Генке (от сочувствия до презрения) произошла головокружительно быстро. Казалось, еще вчера его жалели, а сегодня были готовы избить. Он стал винить в этом себя. Ему казалось, что это он их чем-то обидел, вызвав такое отношение к себе. Он даже начал винить себя в смерти Артема. Он выдумывал несуществующие ссоры с Артемом накануне его гибели, и задавал себе вопрос: что если Артем бросился под машину из-за него, маленького Генки. Чем больше его травили, тем больше он верил во всю эту чушь.

Он пытался «исправиться» — сблизиться с ними, задобрить, помириться, сделать что-то, чтобы вернуть хорошее к себе отношение. Но его стали оскорблять еще больше. Он добился того, что все поняли: об него можно вытирать ноги.

Однажды на переменке к нему подошли одноклассники, двое хулиганистых парней, которые доставали его больше остальных. Один из них харкнул Генке на ботинок.

Гена поднял глаза.

— Че вылупился, Какашка? — спросил он у Генки.

— Ничего, — сказал Генка, и попытался уйти.

Уйти ему не дали. Его обзывали и толкали пока один из них наконец не врезал Генке в нос. Ему никогда еще не было так больно и страшно. Он плакал, а кулаки и ноги полетели с разных сторон. Гену зажали в угол и долго, весело били. Потом ушли на урок, а Гена сидел на полу безлюдного коридора, всхлипывая, размазывая по щекам кровь пополам с соплями. Позже он умылся, дождался перемены, забрал портфель и ушел с уроков. Когда он уходил класс свистел ему вслед.

Родители, конечно, заметили синяки. Деваться было некуда, Гена рассказал правду. Отец допытывался: «Ну ты хоть сдачи им дал? Дал сдачи?». Пришлось соврать, что да, дал сдачи. Папа требовал детальный отчет о повреждениях противников, и Гена врал ему: тому, мол, разбил нос, другому, кажись, выбил зуб. Папе нужны были такие сказки, он хотел гордиться сыном. А сына тошнило от всех их.

Родители пообещали, что пойдут в школу разбираться (двое на одного — возмущался отец), и Гена сколько не пытался, не смог их отговорить. Родители пошли в школу разбираться, и Гена понял, что ему туда ходить больше не стоит. После визита родителей Гена боялся оттуда не вернуться.

Оставалась неделя до последнего звонка и летних каникул. Школа была для Гены чем-то вроде клетки с гориллами. Он настолько боялся туда идти, что по настоящему заболел. Его температура поднялась до тридцати девяти, и последнюю неделю он пролежал дома в постели.

Потом было лето, переезд, новый дом и новая школа.

На углу, недалеко от Генкиного дома, стоит мастерская обувного мастера. Ее видно издалека, благодаря эмблеме — красному женскому сапожку вроде тех, в которых топтали полтавские земли гоголевские красавицы. Этот остроносый сапожок нечеловеческого размера сделан из металла. Он свисает на цепях с козырька над дверью мастерской.

Каким-то образом Гена срывает этот железный сапог и обувает на левую ногу, поскольку он левый. Сапог доходит до колена, каблук громко стучит об асфальт, обрывки цепей болтаются сзади как шпоры.

Гена заходит в класс и видит вытаращенные глаза Мамаева. Разогнавшись, Гена пинает Мамая сапогом в живот так сильно и нечеловечески резко, что Мамай отлетает к доске. Изо рта его течет густая темно-красная жижа. Сапог становиться смертельной частью Гены; сапог вибрирует, ему не терпится бить. Гена замечает обалдевшего Кичу, и свистящим пинком непобедимого сапога ломает Киче правую ногу. Нога трескается в колене, Кича истерически воет, из темной дыры в его коричневых «трубах» торчит белый огрызок кости. Гена боковым лоу-киком подкашивает Кичу, и топчет его лицо острым каблуком. Лицо Кичи податливо как яблочный пирог, Гена выворачивает это лицо наизнанку, разбрызгивая кровь и мозги. На каблуке остается круглый Кичин глаз, напоминающий рыбий.

Следующий — Друг. Потом Экскаватор, Дудник, Несмешной, Нестор, Артурчик, попавшийся под горячую ногу Сом, Корабль, Кристина и Ева, Святая Вера с пузырящимися розовыми кишками и заляпанной кровью библией. Приплывает, как по конвейеру полузнакомая гопота из других классов — Гена убивает их всех. Его сапог беспощаден. Ни девочки, ни учителя, ни директор — никто не спасется от сапога. Гена топчет, пинает, давит левой ногой. Носок не устает зарываться в податливое мясо.

Последний — Кузя. Он, бедненький, забился в угол, дрожит, плачет, косится на трупы. Гена зажимает Кузю под подоконником, и долго размеренно-ритмично бьет его сапогом. Кузя скулит как щенок под дождем, скулит все тише. Наконец Гена перестает бить. На месте Кузи — огромный кровавый ком с черной пульсирующей родинкой, островком в красном океане. Еле дышащий Кузя дотягивается скрюченной рукой до эрегированного члена и из последних сил пытается онанировать.

Вокруг — кровавая каша. Все мертвы или умирают.

Входит Юля. В одной ее руке — голова Артема, в другой — велосипедный руль. Голова, которую Юля держит за волосы, улыбается и подмигивает Генке обеими глазами. Руль блестит на солнце.