Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Два ее урока казались Генке заключением в колонии. Он мучительно ждал звонка.

Едва прозвенел звонок с третьего урока, Гена, как можно быстрее и незаметнее вышел с класса и побежал в столовую, прыгая по лестнице широкими скачками. Та еще пустовала. В буфете разглядывали пирожные двое первоклашек, а за тем столом, где обычно Юля обычно пила чай, сидел Винни-Пух и механически хлебал жидкий супик, тупо уставившись в тарелку и придерживая левой рукой падающий туда голубой свисток. Гена почувствовал, что ненавидит сейчас своего физрука. Не мог найти другого места, мудак… Кругом же пусто, садись, где хочешь…

Гена сел на деревянную лавку, положив локти на столик, и стал ждать. Столовая наполнялась людьми с геометрической прогрессией.

Потом он увидел Юлю. Он подбежал и схватил ее за плечо. Она обернулась, подняла глаза, узнала и хотела уже что-то сказать, но вдруг заметила какое у него лицо.

Гена не мог больше держаться.

— Юля, — пропищал он отвратительным голосом. Прочистил горло и попробовал снова. — Юля… дай мне ствол…

Юля быстро оглянулась, потом в другую сторону, и взяла Гену за руку.

— Что ж ты так… — сказала она сочувственно. — Пошли отсюда… Не надо, Гена… Не плачь… Не здесь… Пошли…

2. Юля посмотрела на Горика и поняла, что он ей все-таки не верит. Если б ему не хотелось курить, он бы сразу ушел. Слишком часто девочки вроде нее обзывали его уродом.

— Просто… — сказала Юля, поднимая глаза. — Я хотела спасибо сказать. За то, что ты сделал. Не побоялся и сделал. Хоть кто-то что-то сделал — она решила попробовать последнее средство. — Жалко, что ты не хочешь со мной говорить. Но все равно спасибо. Пока.

Она печально улыбнулась фальшивой мелодраматической улыбкой словно говорящей: «А все могло быть иначе» и повернувшись, пошла себе по асфальтовой дорожке. Все эти жесты, слова и улыбки были такой дешевой подделкой искренности, что Юлю уже тошнило. Она умела флиртовать, но ненавидела это делать. Все эти фразы, жесты, улыбки, думала Юля, все это из фильмов. Голливудские сценаристы пишут наши жизни. Они высасывают из пальца наши бездарные жизни и все ради гонорара.

Будет догонять или нет, думала Юля. Она услышала сзади шаги и улыбнулась совсем по-кошачьи. Куда ты от меня денешься, черножопенький…

— Юля… подожди…

Она обернулась, изобразив лицом удивление.

— Слушай… Я, короче… извиниться хотел… Ну помнишь, там, в столовой… Ты спросила кто меня побил, а я… ну ты помнишь… Извини, ты правильно сказала, я вел себя как козел.

— Это точно, — подтвердила Юля, улыбнувшись.

— Это меня Кузя с друзьями… — продолжал Горик, — ну тогда… если тебе интересно… Я и решил его припугнуть… специально промазал…

— А-а-а, — протянула Юля, пытаясь скрыть разочарование. — А нам сказали, что ты псих. Что тебя на дурку заберут.

— Ну к психологу меня вызывали. Он спросил: «Зачем ты хотел ударить Кузина кирпичом?». Я говорю: «Потому что не нашел монтировки». Он дал мне направление в больницу, а я его съел…

— Съел?

— Ну да. Как пирожок.

Они медленно пошли в ту сторону, куда надо было Юле. Впереди показался пункт приема стеклотары, возле которого толпилась шумная очередь пенсионеров. Некоторые были даже в медалях, словно собирались на парад в честь дня Победы. Юля вспомнила Змея. Тот любитель нацепить на задницу дедушкину медаль «За взятие Берлина» и пройтись так по местам сбора ветеранов.

— А что Кузя? — спросила Юля. — Не пытался отомстить?

— Не-а.

— Ты лучше следи за ним. Он этого так не оставит. Если оставит, его пацаны зачмырят.

— Я не боюсь.

— Что совсем не боишься?

— Когда-то боялся, — сказал Горик серьезно, — когда-то давно. А сейчас не боюсь.

— Кузя говорил, что когда они тебя били, ты смеялся и плевался в них кровью.

— А что мне плакать было? Давай еще покурим.

Юля достала сигареты. Горик пожирал ее глазами, но когда она смотрела на него, тут же переводил взгляд.

— Кузя говорит, что ты псих, — она угостила Горика сигаретой, хотя у того была еще одна за ухом.

— Это хорошо, — он подкурил, — но я не псих. Я видел психов. Вот один мой знакомый. Веточкин. Вроде нормальный, но постоянно таскает с собой веточку. Спросишь зачем — лезет в драку.

— Я его видела возле Фонаря. Он там бутылки собирал.

— А ты на Фонаре тусуешься?

— Бывает.

— И как там у вас с психами?

— Хватает. Но не так много как хотелось бы…

— И что вы там делаете?

— Отвисаем.

— Как это?

— Не знаешь, как отвисают? — спросила Юля насмешливо. — Ладно как-нибудь покажу.

Теперь Горик смотрел на нее, не отрываясь. В его взгляде читалась бешеная надежда очень одинокого человека. Юля как обычно чувствовала полное превосходство.

Они пересекли дорогу. Сигаретный пепел обжег Юле пальцы, и она выбросила окурок.

Небо — красное, набухшее, предгрозовое, с прожилками далеких металлически сверкающих молний. Не небо, а кусок свежего мяса.

Площадь — залита людьми до краев, так залита, что люди плещут о стены. Площадь шумит. Женщины вытягивают страусиные шеи, а мужчины сажают на плечи детей, чтобы те тоже ничего не пропустили. Дети, которых не поднимают, противно плачут и получают от уставших мам оплеухи. Ставни распахнуты, окна забиты счастливыми и предвкушающими лицами. На редких голых деревьях свисают дети в лохмотьях, похожие на шимпанзе.

На эшафот поднимается человек в коричневой рясе. Мгновенно становиться тихо. Слышен скрип старых половиц под его шагами, слышно как часовня медленно отбивает полдень, слышно карканье ворон над размытым дождями кладбищем.

Внимание толпы приковано к священнику — он человек, приближенный к богу. Святой отец небольшого роста, под рясой угадывается округлый пивной животик.

Он сбрасывает капюшон, и все видят серую плешь, обрамленную кольцом острых волос, крупный бугристый нос и синие мешки под красными собачьими глазками. С аскетически-постным лицом святой отец достает тусклый желтый свиток и зачитывает приговор голосом вокзального диспетчера.

Толпа молчит. Каждый из них ликует тихо, скрипуче посмеиваясь в затылок соседа, либо показывая заиндевевшим, почти бетонным лицом предельную степень серьезности. Сегодня у них праздник. Сегодня все они — одно целое. Сегодня все они — один кулак, разминающий пальцы, перед тем как вцепиться в горло одного человека.

Святой отец читал свиток и от его голоса разносилась над крышами пыльная вонь засиженной мухами кельи. В его голосе глухо скрипела его жизнь: прокисшее вино, застиранные пятна спермы на изнанке рясы, святые, что несли вечное дежурство на постах позолоченных икон, унылая педерастия в дождливую полночь… Он читал свиток. Люди вслушивались и понимающе кивали. Даже в самых мертвых мозгах конвульсивно корчилась агонизирующая мысль. Ее хватало лишь на то, чтобы поверить монаху без оглядки.