Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Они поздоровались. Солдат, одетый в неизменный камуфляж и шлепанцы на босу ногу, был, кажется, даже трезв. Это, конечно, удивляло.

— Как у тебя дела? — спросил у Юли Солдат с проникновенным участием. Когда он не отбивал кому-то почки, то был очень отзывчивым и сочувствующим человеком.

— Нормально.

— Как жизнь, вообще? Все хорошо, да?

— Да. Все хорошо.

Солдат очень понимающе покивал. У него были черные цыганские глаза мудрого внутренне страдающего человека.

— Да-а-а, — протянул он. — А я вот Жанку убивать иду…

Юля вздрогнула и заглянула в его лицо. На лице отпечаталась философская меланхолия без тени улыбки.

Жанка была женой Солдата, у них был годовалый ребенок. Она была тощей, истеричной теткой с крашенными волосами, двумя золотыми зубами и склочным характером. Лет ей было не больше чем Солдату, но она была морщинистой, визгливой и выглядела старухой. Солдат женился на ней по залету.

— Она, сука, уже достала, — объяснял Солдат с жутким спокойствием. — Орет на меня целыми днями… Зарезать меня хотела ножницами… Я боюсь если я ее раньше не кончу, она, блядь, как-нибудь мне, спящему, глотку перережет… Она ненормальная… Бросила в меня гантелей позавчера… Чуть глаз карандашом не выколола… Разве это нормальный человек, а, Юля?

— Наверное, нет, — сказала Юля.

— Тут надо решать. Или она, или я, — он почесал корявым пальцем неоднократно перебитый нос и сказал то, от чего Юля вздрогнула. — Сегодня я ее придушу. Как котенка. Хочется посмотреть, как она будет дергаться. Потом сдамся ментам. Думаю, больше пяти лет не дадут. Сойдет за неумышленное. Как считаешь?

— Может вам просто развестись? — предложила Юля не своим голосом.

— Развестись… — он всерьез задумался над таким вариантом. — Не, фигня это. Волокита. Еще квартиру отсудит. И, понимаешь, очень уж достала… Не могу сдерживаться…

Юля видела, что это не пустой базар, что Солдат все продумал и решил. Она мучительно искала слова способные его остановить, но таких слов не было.

Обычно доведенный до крайности человек жаждет, чтобы его выслушали и все-таки отговорили от непоправимого. Он ждет сочувствия, от медлит, выжидая того, кто бы его спас. С Солдатом было иначе: он не угрожал Юле, что сделает это, чтобы она его отговорила; он спокойно и деловито сообщал ей свое решение. Он рассказывал, как в последний раз напьется, как будет душить жену, как наутро пойдет сдаваться.

Жанка была редкой сучкой и истеричкой, и Солдат был далеко не плюшевый мишка, но в Юлиных глазах каждый из них стоял несоизмеримо выше любого благополучного обывателя.

Такие как они не умели жить в обществе. Они годами нигде не работали, они пили, курили план, глотали трамадол, кололись винтом, они бились головами об стены, они не находили себе места, они ломали жизни, свои и чужие, они сдыхали в собственной блевотине, они тонули в бытовухе, они сгнивали в тюрьмах, они умели только бухать, создавать проблемы и иногда бренчать на гитарке, они не знали чего хотят, но точно чего не хотят — их повсеместно осуждали, но Юля инстинктивно чувствовала: они правы. Дикие, пьяные, заблеванные, обосранные, обкуренные, избитые, истеричные, ненормальные, смешные, уродливые, отвратительные, нелепые, ползающие, задыхающиеся, воняющие — они все равно правы. Мы правы, подумала Юля, хоть и не было понятно кого можно включить в это понятие «мы».

Юля спросила Солдата что будет с их маленьким сыном. Солдат сказал, поживет у матери, пока я буду сидеть. Мать — отличная старушка, не бухает как мы, сыну будет с ней лучше. Юля пыталась отговорить, говорила что-то, но Солдат лишь небрежно улыбался… У Юли оставались какие-то деньги, и она предложила угостить его пивом. Он покачал головой, сказал «нет», пожелал ей удачи и пошел своей дорогой.

Юля смотрела ему вслед с мучительным чувством, что слов, которые могли бы все изменить, она так и не нашла.

С тех пор прошло больше двух месяцев. Юля не встречала за это время ни Солдата, ни Жанки и ничего о них не слышала. Конечно, это ни о чем не говорило, — Юля и раньше видела их нечасто. Скорее наоборот: если бы Солдат таки задушил Жанку, распространились бы слухи, и Юля бы уже что-то знала.

Потом эмоции прошли, и ей было просто любопытно, — убил он ее или нет.

Она свернула в проходной двор и отошла к стене, пропуская дряхлую, замызганную «копейку». Под ботинками волнами петляла грязь. Мир снова был враждебным. Все вокруг было тусклым, режущим, мучительно заиндевевшим. Юля без толку облизывала обветренные потрескавшиеся губы. Вспотели пятки в шерстяных носках поверх чулков, надетых для более удобной ходьбы в чуть великоватых ботинках. Юля то и дело попадала в потоки холодного ветра и прятала ладони в карманах джинсов.

В наушниках рычал Егор Летов:

На рюкзаке висели обычные значки: каллиграфическая стилизованная под средневековье надпись «Fuck off!», анархия, «Гражданская оборона», Ленин с мускулистыми руками, показывающий наблюдателю средний палец (факин революшин). Внутри — две кассеты «Гражданки», книга Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом», ручная осколочная граната Ф-1. Рюкзак давит на плечо.

Возле подъезда мерзли и курили два бритоголовых субъекта. Каждый взглянул на Юлю из черной бездны поднятого ворота куртки.

Она поднялась на шестой этаж и долго держала кнопку звонка. Выключив плеер, она услышала за дверью музыку, голоса, приближающиеся шаги. Открыла Наташа, жена Славы. Скучающе оглядев Юлю и, ничего не сказав, она повернулась и ушла в комнату, к голосам. Наташа все еще оставалась привлекательной женщиной, но в ее походке не было уже ничего женского. Юля вошла в прокуренный коридор и захлопнула за собой дверь.

Она навсегда запомнила одну Наташкину фотографию пятилетней давности, еще до знакомства со Славой. Та фотка до сих пор будила в Юле зависть, тоску и лесбийские чувства. Наташа улыбалась, так улыбалась, что хотелось смотреть на ее губы не отрываясь, а потом сделать этой девочке свирепый куннилингус и на исходе ее оргазма хотя бы мельком увидеть ее лицо. В ее глазах — двадцатые годы, Серебряный век, кокаин, петербургские салоны, нереальные оргии с Есениным, Цветаевой, Гиппиус и Маяковским, где все делают все, каприз, невинность, длинные сигары, издевка, свечи, стихи, шампанское… Эту Наташкину фотку нужно было показывать в галереях вместо Моны Лизы. Юлька влюбилась — в ту Наташку, какой она была, в образ, случайно пойманный объективом. Тогда это была девочка-загадка; сейчас: женщина — отвращение. Сутулая, костлявая, равнодушная. Одна мысль о том, что девочка, в которой Юля увидела так много живет с наркоманом, стирает его вонючее белье, а вечерами моет полы в больнице, где старух с никудышным кишечником кормят безвкусными кашками (хотя надо бы тех старух просто перестрелять) — одна эта мысль убивала.