Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

Мама хочет что-то сказать, но он перебивает ее твердым скучающим голосом, но он перебивает ее твердым скучающим голосом:

— У моего отца было три брата и сестра. Один брат и сестра умерли от голода зимой тридцать третьего, а второй брат, Ваня уже начал опухать. Ему было девять лет. И знаете, что сделала его мать, моя бабушка? Она зарезала Ваню и сварила в котелке, чтобы накормить двух оставшихся детей. Мой папа и его брат выжили только благодаря бабушке. Если бы она не сделала этого, отец бы умер, и я бы сейчас с вами не разговаривал. И тебя, Слава не было бы и тебя, Юля. Вы должны всегда помнить о мужестве вашей бабушки. Она любила всех детей одинаково. Но нужно всегда быть готовым пожертвовать даже самым дорогим — он молчит и смотрит на друзей Славы, у которых куски намертво застряли в горле. — Вы не знаете, что это было за время. Ничего не знаете. Приятного аппетита.

Он поворачивается и уходит наверх со своими сапогами — бух, бух, бух — тяжело уходит, мощно. И долгая, звенящая в ушах тишина, лишь скрип двери наверху, как взрыв гранаты.

И представьте, прочувствуйте ситуацию: папа впервые рассказал нам, что его дядю в детстве зарезали как петушка, сварили из него супчик и отобедали в кругу семьи. Семейный ужин. А на второе — холодец. Только куда это Ванюшка запропастился, подумали дети, обгладывая косточки.

Хорошо помню, какие у всех были лица, а потом я разревелась — свирепо, на весь дом, как я умела и все, вздохнув облегченно, бросились меня успокаивать — слава Богу, пауза закончилась.

Это был первый папин взбрык, который я запомнила и последний раз, когда Слава приводил друзей домой. Сейчас я думаю, что всю эту историю папа просто сочинил в тот момент, когда увидел нас с печеньем и тут же сам в нее поверил. Позже, когда болезнь прогрессировала, он отмачивал подобное неоднократно.

Потом было много чего… Это только, кажется, что забываешь — на самом деле просто не вспоминаешь… В тринадцать лет рано писать мемуары, хотя событий уже хватает на трилогию… Я не чувствую себя ребенком. Один парень в Москве сказал мне: „У тебя старые больные глаза“. Может быть, я девочка с душой старухи. А может быть, живая в братской могиле. И дело не только в Брагоме. Брагом — везде, куда не поедешь. Наверное, Брагом внутри каждого из нас и мы просто строим мир в соответствии со своими представлениями о нем.»

Юля заметила, что светает, и выключила настольную лампу. Писать больше не хотелось. Казалось, написала немного, а времени ушла уйма. Хотелось есть и спать.

Юля накинула халат и пошла на кухню. Проходя мимо комнаты, Юля увидела, что мать тоже не спит, — она сидела за компьютером, набирала свой перевод.

— Эй! — позвала мама.

— Что? — остановилась Юля.

— Ты спала?

— Да.

— Врешь, — сказала мама без эмоций, просто констатируя факт.

Юля молча направилась дальше.

— Тебе же в школу! — крикнула мама.

В кухне было уже почти светло. На стекле появлялись мелкие капли дождя.

Юля извлекла из холодильника рулет с ореховым кремом и пакет молока, села за стол и мощно откусила от рулета. Появилась мама и с нежностью взглянула на жующее чадо. Мама выглядела уставшей, но довольной. От нее пахло дорогими сигаретами и духами.

Юля запила кусок молоком и заявила:

— Я сегодня в школу не пойду.

— Пойдешь, — уверенно отозвалась мама. — Поверь старой циничной женщине, ты сегодня в школу пойдешь.

— А то что? — поинтересовалась Юля.

Мама включила чайник, насыпала в большую чашку полусмертельную дозу кофе и размешала его ложечкой сахара.

— А то станешь пролетарием, — она подняла на Юлю черные с кругами глазищи. — Выйдешь замуж за сантехника. Родишь тройню. Начнешь пить запоями. Будешь сносить побои, варить пельмени в коммунальной кухне, стирать подштанники и смотреть «Санту-Барбару»… Ну и все прелести пролетарской жизни: работа, целлюлит, тараканы, фригидность…

Юля хихикнула.

— А если тебя интересуют ближайшие перспективы, — сказала мама устало, — то лишу денег на месяц. И сможешь забыть о новой косухе. И гулять исключительно до восьми.

— Слушаюсь, мисс Гнуссен, — отозвалась Юля. — А как же демократия?

— Демократия — это аристократия негодяев. Я всегда была за диктатуру. За военную, — мама налила в чашку немного кипятку и размешала. — И имей в виду, Юльчик, ваша физичка — мой штатный осведомитель. Сексот. Еще один стук и ты у меня в черном списке. И не хами ей, сколько можно уже…

— Она дура, — процедила Юля сквозь зубы.

— Это бывает, — согласилась мать равнодушно, — особенно среди учителей… — мама отхлебнула кофе и заговорила другим голосом. — Юля, я понимаю школа не ахти. Говенная школа, прямо скажем. Я тебя туда впопыхах впихнула… Ну хочешь на следующий год переведешься в лицей? В модный этот?

— Не хочу… Кругом одно и то же… И потом, я тут уже привыкла…

— Друзья появились, — подхватила мама. — Димка Сом и эта… как ее…

— Саша.

— Александра. И еще этот… вчера звонил…

— Гена, — напомнила Юля механически.

— Ну вот, — обрадовалась мама. — И другие… Юля, я понимаю Брагом, глубинка… Ну не могу я продать этот сраный, прости господи, особняк пока тебе не исполнится восемнадцать лет. Не могу. Начудил твой папа в завещании. Своеобычно начудил. «В здравом уме и трезвой памяти…». Ха-ха! Пойми, уехать сейчас очень проблематично… Квартиру надо продавать, на Москву же не поменяешь… И деньги… Мы же не проживем на переводы… Придется снова пачкать бумагу. Господи, лучше бы это быдло не умело читать. Больше всего на свете я ненавижу своих читателей…

— Ты уже говорила, — отозвалась Юля, — я все понимаю.

И она действительно понимала. Мама боялась. Несмотря на то, что Марек — ее второй муж и редкостная гнида — год назад разбился на мотоцикле, мама боялась возвращаться в Москву.

Юля вдруг вспомнила тот зимний вечер и бледное от кокаина лицо матери, и сверкающие глаза. Юля плакала и вырывалась, а мама запихивала ее, плачущую, в шкаф.

«Прячься, дочка, прячься! Они уже идут!»

«Кто идет, мама?»

«Люди! Люди идут! В масках! С ножами! Уже на лестнице!»

«Мама, больно! Мама, отпусти! Тут страшно!»

«Господи, они уже рядом! Они же убьют тебя, дурочка!»

Мама закрыла ее в шкафу, оставив ключ в замке, выключила свет во всех комнатах, открыла все четыре газовые конфорки и спряталась под кроватью.

Спас их тогда Марек, неожиданно объявившийся в полвторого ночи. Юля вспомнила свои дикие крики, на которые мама не отвечала, вспомнила звон ключей в замке, и как матерящийся Марек распахивал окна, и отвешивал маме чудовищные звенящие пощечины, а та лежала без сознания, и припадочно вращала зрачками. Юля вспомнила все и сразу.

Это только, кажется, что забываешь, — на самом деле просто не вспоминаешь.