Ольга Ипатова - Перекат

Новенький — худой старичок, в синей полосатой пижаме богатырского размера, с широкими седыми бровями и аккуратными белыми усами — поздоровался со всеми, сел на свободную койку, отогнул кирпичного цвета одеяло и, достав откуда-то из-под мышки тугой мешочек, выложил на тумбочку нежно-розоватое сало, фиолетовые луковицы и промасленный кус хлеба.

— Проголодался, покудова шел, — объяснил он, отрезая сало и накладывая его на хлеб. — Раньше, бывало, пяток километров — тьфу и нет. А сейчас чувствуется.

— Чувствуется! — уколол новенького Семеныч, нервно подоткнув под бок одеяло. — Чего в больницу пришел, коли ноги держат?

— Ноги-то держат, да осколок старый грудям дышать не дает. Как начну утром откашливаться — кровь свищет.

— Операцию, значит, сделают, — сказал Александр

— Не-е! Операцию я не дам. Пускай подлечат немного, и все. Куда операцию! Семь десятков скоро, проживу и без операции, дотяну как-нибудь.

Он поймал взгляд Васи, улыбнулся:

— Что, малец, смотришь? Может, сальца, а? С лучиной… хочешь? Бери, не стесняйся.

— Не хочу, — мотнул головой Вася.

— Чего там — не хочу! Есть надо, а то будто с креста снятый. Светишься весь. Бери, ну!

— Ему теперь уже и сальце не поможет, — блеснул из-под одеяла мутными белками Семеныч. — Куда!

— Моложе ты меня, а все равно уже хрен, старый хрен, и все! — рассердился новенький. — Мальцу в голову не след лишь бы что вбивать.

— Как это — лишь бы что? — обиделся Семеныч. — А ты бы не вонял тут луком, и без того дышать нечем.

— Это человек воняет, а лук — он первый лекарь. Семь хвороб лечит. Так и говорится: лук — от семи недуг. Слыхал?

— Вот и лечил бы им свои хворобы! Хреном обзывает!

— Хрен ты и есть, а больше никто. А что касаемо моего недуга, то лук — он семь лечит, а у меня восьмой. Понял?

Ночью Вася плакал. Не от слов Семеныча, а просто за окном творилось нечто, что ощущал он всем своим естеством. Густой, белый туман плотно облепил сосну, и она уже не жаловалась, не стонала, а удовлетворенно вздыхала, и слышно было, как истомно хрустели у нее веточки, а далеко внизу, где летит, гремя, река, гулко стучат друг о друга поздние льдины и время от времени ухает вниз песок из подмытого течением берега. Что-то творилось за окном, и Вася чувствовал себя выброшенным из общего хода жизни и не нужным никому: ни Александру, который храпел рядом, ни матери, которая только один раз пришла в больницу, ни сосне, которая радуется чему-то, недоступному даже Васе Шкутьке, и уже не нуждается в его утешении… Он кулаком затыкал рот, чтобы никто не слышал его всхлипов, слезы разъедали губу, треснувшую вчера, и он облизывал ее языком, но язык был шершавым, тяжелым, и ему хотелось выбраться во двор, лизать огромные буйные капли, нависшие на мокром кусте под окном. Но он боялся разбудить кого-нибудь в палате, боялся строгой медсестры Саши, которая сегодня дежурила на посту, и потому все тянул и тянул на голову пропахшее лекарствами одеяло и поджимал под себя синеватые ноги с тусклыми желтыми пятками. Ровная жидкая тьма стояла в палате, от батареи шло горячее, неприятное, душное тепло, и Васе казалось, что умереть — это и значит вот так лежать, задыхаясь от духоты и тьмы, боясь пошевелиться и всхлипнуть, рядом с чужими, равнодушными соседями. Переставая плакать, он высовывал голову из-под одеяла и каждый раз убеждался, что рассвет еще не наступил: так же равномерно храпел Александр, так же корчился во сне Семеныч. Новенький, дед Тимофей, натужно охал, кашлял и, просыпаясь, выходил по нужде, а потом опять засыпал, и в груди его что-то всхлипывало, будто рвалось. От этого Васе было еще страшнее, и, переждав, пока дед заснет, он снова плакал под одеялом, чутко прислушиваясь к звукам, которые доносились в неплотно закрытую форточку.

К утру он совсем ослабел. Лежал, чужими глазами глядя на Сашу, напряженно искавшую место для укола на его истыканных венах, на соседей, хлебавших жидкую молочную кашу, на Томаша Кузьмича, озабоченно сдвинувшего во время обхода светло-рыжие брови возле Васиной кровати, когда сестра подала ему запись температур.

А за окном был все тот же непроницаемый белый туман, отчего в палате горела лампочка, и так же ронял капли гибкий мокрый куст, но Вася отрешенно закрывал глаза, и слух его тупел, не желая ничего брать от этого могучего, безжалостно-прекрасного мира, выбросившего Васю из себя как ненужную ему, больную частицу так же просто и равнодушно, как выбрасывала когда-то ненужные, заплесневевшие куски хлеба мать. Дед Тимофей топтался возле Васи, спрашивал о чем-то, в дверь робко заглядывала тетка Василиса из женской палаты — молодая еще женщина со светлым, ласковым взглядом — он откликался, не глядел на конфеты, липкой горкой положенные на тумбочке. Сердито бранился Семеныч, требуя особое, импортное лекарство, ластился к медсестре Саше Александр, задумчиво хрустел луковицей дед Тимофей— все это виделось Васе отделенным от него, неинтересным и ненастоящим. Только когда под вечер дед Тимофей притащил откуда-то влажную суковатую палку и слабый запах смолы коснулся бескровных ноздрей мальчика, он приоткрыл потемневшие, нездешние глаза и некоторое время смотрел, как дед, поставив палку между ног, осторожно вырезает на ней что-то свое, таинственное. Зашла в палату Саша, заругалась, потом, разглядев то, что вырезал дед Тимофей, подобрела и только наказала прятать палку во время обхода, чтобы не заметили врачи.

— Смотри, что я тебе сделал, — сказал на следующее утро дед Тимофей, протягивая палку Васе. — Целый зверинец. Цацку тебе. А то скучно, вижу, тебе с нами, стариками…

На коричнево-медной, тонкой коре были умело вырезаны фигурки лесных зверей и птиц, а сбоку, пониже, — желтый вороний профиль Семеныча, алчно глядящего вверх. Семеныч был так похож, что Вася улыбнулся, и дед обрадованно захохотал, показывая старые, источенные зубы.

— Только смотри, чтобы он не углядел, — дед Тимофей кивнул на пустую кровать Семеныча, — не то изгрызет человече палку, жалко его. Человек все лее!

— А это что? — показал Вася на длинную, странную, вытянутую рыбу, вырезанную не поперек, а вдоль палки. — Рыба какая-то?

— А-а! Вот то-то и оно1 Заметил, значит, — довольно потер ладонями дед Тимофей. — Это, Васюта, самая старая рыбина на земле — осетер. Говорят, что ему еще в древние времена памятники ставили, вот как! И такая большая, скажу тебе, бывает — за три метра переходит, а вес к двенадцати пудам подбирается.

— Где же ты его усмотрел, дед, осетра? — любопытно-иронически встрял Александр. — Не слыхал я что-то о такой рыбе в Беларуси.

— Потому и не слыхал, что мало ее на земле осталось! — горестно сказал Тимофей. — И все из-за таких, как ты.

Он посмотрел на Васю, задумался.