Ольга Ипатова - Перекат

Тихим, теплым светом горели ее темные глаза, худые впалые щеки улыбались.

— Откудова у вас тоска, тетя Василиса?

— По мужу своему тоскую, Васечка. Он трактористом работал. На старой мине немецкой подорвался. А какая мне жизнь без него? Вот если бы дитя от него было, а то так, одной, тошно мне.

— Дед Тимофей, — спросил как-то Вася, — а Василиса свой долг отдала? Она помереть может?

— Должно, отдала, Васюта. Это она сама знает. Может, ей природа назначила одно — любить, а она весь свой запас истратила на мужика помершего, и теперь ей холодно на свете. Чего держать ее? И так сколько людей живыми притворяются, по жизни ходят, а у самих ни крошки души не осталось.

…Весна шла по земле, и в маленькой районной больнице до одури пахло черемухой, с которой напрасно боролись доктора, радостно блестели вымытые, настежь открытые окна, а вечерами под окнами женских палат слышались приглушенные мужские голоса, шепот и смех, в которые, как нож в масло, временами врезался голос дежурной сестры. Яростно, с ввинчиванием задвижек, закрывались окна, но даже в операционной дозревали в стакане темно-зеленые стебельки ландышей с упругими бело-фарфоровыми чашечками цветов и, изгнанные во время операций, тут же появлялись снова. А вскоре дед Тимофей перед ужином принес первые темно-коричневые, плотные, в светлых крапинках песка сморчки и предложил их Саше. Она стеснялась, сперва отказывалась, а потом, дав себя уговорить, бережно высыпала в прозрачный пакет.

— У меня как раз гости сегодня будут. — Глаза ее мерцали, губы растягивались в улыбке, и Вася понял, кого она ждет: вчера опять приходил Александр и, снисходительно заглянув к ним в палату, долго стоял под окном Сашиного поста. Он был в черном пиджаке и черном кожаном картузе, и в его лице было такое довольство жизнью и собой, что Вася ощутил: довольство это отбрасывает его в сторону как что-то ненужное, бесполезное, может быть, даже вредное. Отчего это взгляд Александра, скользя по нему, на мгновение будто темнеет, меркнет? Вот и дед не смотрит на него, а глядит во все глаза на Сашу, как будто ожидая каждого ее слова. Что он, впервые ее увидел?

— Ну вот видишь, дочка, и старый Тимофей тебе пригодился…

— А когда нерест у осетров начнется? — судорожно прижав к себе палку, перебил Тимофея Вася.

Дед посмотрел на него рассеянно, словно сквозь стекло, и, не скоро поняв, о чем его спрашивает, проговорил:

— Да вот нынче, может, и начнется. Глянь, теплынь какая, на дождь собирается.

Глядя на дверь, куда ушла Саша, сказал чуть завистливым голосом:

— Полсотню бы годочков скинуть, задал бы я перца Александру!

Васино лицо перекосилось, и Тимофей, испугавшись, привстал с кровати:

— Ты что, Васюта, ты что?

Словно защищаясь, Вася выставил вперед руки:

— Скачешь, как козел! Ну, чего же ты? Иди, прыгай перед ней. А она злая. Знаешь, как уколы больно делает?

Тимофей снова сел, провалившись на панцирной сетке. Старческий румянец с трудом пробивался на его сером лице, и особенно заметными стали седые брови и прокуренные белые усы.

— Ты, Васюта, меня не стыди. Красивая девка — как подарок. На нее посмотреть, и то радость. Тамака, — он показал вниз, — ничего не покажут. Так-то.

Злость отхлынула от Васиного сердца: голос у деда был усталый, кожа на лбу и подбородке свинцовосерой. Вася вспомнил, что сегодня утром дед Тимофей кашлял особенно долго и тяжко, потом ушел из палаты, а когда вернулся, на пижамных штанах заметны были темно-багровые брызги. Он вспомнил это и отвернулся к стене, почувствовав под боком палку. Твердая и жесткая, она врезалась в тело, и, когда Вася поправлял одеяло, он заметил на ноге красные вмятинки от мелких осетровых чешуек. Дед Тимофей все сидел, молчал, дыхание его было тяжелым и натужным, в груди что-то опять рвалось и булькало. Может быть, он ждал, что Вася попросит прощения, может быть, все сегодняшние силы его ушли на разговор с Сашей, а может, думалось ему о чем-то своем, невеселом.

…Всю ночь парило. В темноте над больницей, над соснами грузно сталкивались тучи и, ворча, расходились, будто им не хватало самой малости, чтобы взорваться гневом и, громыхая, обрушиться на землю, что затаилась в молчании и виноватом ожиданье. В палатах было душно, и оба — дед Тимофей и Вася — до полуночи слушали, как опять жалобно, словно выпрашивая «пить-пить», скрипела притихшая сосна. Потом к больнице подъехала «Скорая», деловито зашмыгали по коридору сестры и нянечки, твердо и резко ступая, прошел Томаш Кузьмич, и в операционной то лилась вода, то звякало железо, а потом, взвиваясь над шумами, загремел голос главврача: «Пинцет, черт бы вас побрал!», и снова все умолкло, затем заскрипела тележка, и Наташа, выходя, заговорила с кем-то:

— Несет же их под машины, а нас в районе ругают — смертность большая. Мертвых тянут в больницу, о господи!

— Кто-то умер… — холодея, догадался Вася, а дед Тимофей закашлялся, и в темноте жутко и безнадежно звучало бесконечное: «Кха! Кха! Ху! Кгх!»

Упрямая искорка в Васиной груди все не хотела гаснуть, и потому он лежал, боясь заснуть, как будто знал, что предрассветный час особенно безжалостен к таким, как он, в ком еле-еле теплится жизнь, кто уже заглядывал в бездонную, страшную темень и теперь, растеряв остатки надежды, безвольно отдается ночи. Он не хотел уступать: ему еще предстояло увидеть осетра, а может быть, может быть, даже защищать его в будущем, если он не сомкнет глаза, если не уступит предательскому теплу постели…

И он напряженно ждал утра.

Давно заснул дед Тимофей, в окно потянуло предрассветным холодом, и тучи низко и плотно легли на горизонт, как будто стремясь придавить восходящее солнце. Вася встал и, сунув ноги в сморщенные больничные тапочки, натянул на себя синюю полосатую куртку и красные линялые штаны.

Зная, что медсестра будет спать за своим столиком, уронив голову на скрещенные руки и полуоткрыв пухлый рот, он смело прошел мимо поста, звякнул засовом, — сторож тоже спал, разморенный духотой и разведенным в мензурке спиртом.

Твердая песчаная дорожка была влажной от росы, мокро блестели чугунные прутья ограды. Вася доковылял до ограды, прикинув, втиснулся между прутьями, и вскоре слабое, худое тело его оказалось на свободе.

Он увидел берег Немана, песчаный обрыв с кустиками тощего чебреца и иван-чая, серую полосу гальки, уходящую к черно-сизым тучам, между которыми слабо поблескивало алое зарево.

Там, впереди, в каких-нибудь трех километрах, был перекат, за которым любили нерестовать рыбы — если добирались дотуда. Так говорил дед Тимофей, и Вася, шаркая своими линялыми штанами, стал сползать вниз по песку — сначала медленно, потом все быстрей. Сила тяжести чуть не вогнала его в реку, но он сумел удержаться, уже животом пропахав узкую полосу гальки. Отдышавшись, он встал с четверенек и, поеживаясь от утренней сырости, медленно побрел вперед, соскальзывая с камешков, оступаясь и падая порой.