Курбандурды Курбансахатов - Сто монет (роман и повести)

— Что ты смеешься? — спросил он даже с некоторой робостью.

— Как же не смеяться над тем, что смешно? Что скажут люди, если узнают, что Човдур Мерген ограбил караван Кемине?

Усач подумал, что ослышался.

— Чей? — переспросил он.

— Кемине!

Это имя поразило Човдур Мергена ударом молнии. Он привстал в стременах и закричал:

— Гочмурад! Келхан! Все сюда! Оставьте вьюки! Эта добыча не для нас. Мы ошиблись!

После этого распоряжения Човдур Мерген спрыгнул с коня на землю и почтительно сказал:

— Прости меня, уважаемый поэт. — Он протянул обе руки шахиру.

— Ничего. «Не узнаешь — не уважаешь», — говорят люди, — ответил поэт, улыбаясь и подавая ему руку. — Садись на кошму, выпьем чаю, побеседуем.

— Большое спасибо, шахир-ага! Но мы спешим. Сегодня нам нужно быть в Чагыллы.

— Ну, как знаешь…

Попрощавшись с поэтом, Човдур Мерген хотел было сесть на коня, но раздумал и вернулся.

— Шахир-ага, мне одно непонятно… — Он тщательно подбирал слова, чтобы точнее выразиться. — Мы слышали, что у Кемине много стихов, но никто не говорил, что у Кемине есть караван.

Поэт лукаво усмехнулся:

— Люди многого не говорят, братец мой!

— Ну ладно! — добродушно согласился Човдур Мерген. — Для меня знакомство с Кемине дороже целого каравана! Прощайте, шахир-ага! Мы рады, что встретились с вами. А если кто-нибудь посмеет обидеть вас в дороге, упомяните только мое имя. Если возьмут у вас хоть грош — потеряют тысячу! Пусть удачной будет ваша торговля. Прощайте!

Всадники скрылись так же мгновенно, как и появились.

Эсен-мурт, казалось бы, должен был броситься в ноги поэту, благодарить его от всего сердца, подарить ему халат, расшитый золотом. Но караван-баши расценил поступок поэта по-своему: он решил, что Кемине испугался, как бы ему не пришлось идти пешком, и спас караван ради собственной выгоды.

Зато остальные поняли Кемине правильно. И без того высокий авторитет поэта еще больше вырос в их глазах. Овез бросился обнимать шахира, но Эсен-мурт сердито закричал:

— Что ты радуешься, будто увидел месяц? Ставь верблюдов на колени!

Неблагодарность Эсен-мурта разгневала Яздурды-агу. Он начал ругать себя: «Зачем я не сказал Човдур Мергену, что караван принадлежит этому мерзавцу! Поэт спас его товары, а он даже не поблагодарил его. Вах, меня надо за это убить!» Наверное, за всю свою долгую жизнь он не был так рассержен. Старик сжал кулаки, грудь его высоко вздымалась, в глазах пылал гнев. Он готов был как тигр наброситься на Эсен-мурта.

Кемине понял, какая буря поднялась в душе Яздурды-пальвана. Он положил ему на плечо руку и сказал:

— Пальван! Не злись из-за ерунды. Я знаю, о чем ты думаешь. Но если бы разграбили караван, в Серахсе все умерли бы с голоду!

Только этот довод успокоил Яздурды-пальвана. А Эсен-мурт, проверивший, как Гельды и Овез привязывают вьюки, сам набросился на него:

— Ты чего болтаешься, работай!

Караван снова отправился в путь. На рассвете из тумана выплыли минареты высоких хивинских мечетей. А когда караван, позванивая колокольчиками, вошел в восточные ворота крепости, солнце поднялось уже высоко.

Закинув на плечо свой хорджун, поэт слез с белого верблюда. Он тепло распрощался с Яздурды-пальваном, Овезом, Гельды и пошел своей дорогой. Увидев, что поэт сворачивает в узкую улочку, Эсен-мурт крикнул ему вслед:

— А когда ты отдашь мне сорок монет?

Поэт мыслями был уже с Нурметом, с книгами, и вдруг услышал голос Эсен-мурта. Кемине обернулся и, хитро прищурившись, ответил:

— Когда ты снова повстречаешься с Човдур Мергеном, возьми у него эти сорок монет!

1959

Два дня — второго и третьего мая тысяча девятьсот девятнадцатого года — на станции Равнина между Чарджоу и Мары шли кровопролитные бои. Англичане и белогвардейцы, выбитые незадолго перед тем из Чарджоу, пытались прорвать фронт, выйти к Амударье и снова захватить Чарджоу. Их было значительно больше, чем красноармейцев и рабочих, защищавших Равнину, и вооружены они были лучше, но красноармейцы и рабочие дрались с таким мужеством, что не только отбили все атаки противника, но скоро сами перешли в наступление и погнали разбитые беспорядочные банды белогвардейцев и англичан через Каракумы в сторону Мары. Уже шестнадцатого мая они с боем заняли станции Захмет и Курбан-Кала.

В этот день в Мары был большой базар. С раннего утра в город съехалось множество народу. Сначала все шло обычным порядком. Неподалеку от Мургаба на площади под ярким весенним солнцем пестрели товары, ревели ослы, блеяли бараны, и огромная толпа зыбилась и шумела, как море.

Только английских офицеров и полицейских на базаре почему-то было больше обычного. Это сразу же заметили крестьяне, приехавшие из аулов, и насторожились. Но офицеры и полицейские шагали не торопясь, с обычной своей петушиной осанкой, и это успокаивало.

Солнце клонилась к западу, когда мимо базара галопом в облаке пыли проскакали семь индусских солдат во главе с английским офицером. Индусы держали винтовки поперек седел и усердно подгоняли потемневших от пота коней голыми, медными от загара коленками. Индусы, видимо, так спешили куда-то, что, не доехав до моста, вброд пересекли Мургаб и выехали на Зеленной базар.

— Это, должно быть, английский авангард, — почтительно глядя вслед индусам, сказал толстяк в белой кудрявой папахе и шелковом хивинском халате.

— Какой там авангард? Грабители!.. — проворчал другой, долговязый, бедно одетый крестьянин.

— А не все ли равно, что авангард, что грабители? — усмехнулся третий. — И те и другие одинаково тащат из наших аулов то баранов, то ячмень, то пшеницу.

— Э, да ведь этак мы и ахнуть не успеем, как тут начнется стрельба, — забеспокоился хромой старичок, приехавший продавать осла. — А начнут стрелять, никого не пожалеют. Надо скорее в аул убираться….

— Да неужели они не оставят нас в покое? — задумчиво проговорил почтенный седобородый старик, мрачным взглядом провожая индусов.

— Сами не уйдут, так их выгонят, — гневно сдвинув брови, сказал широкоплечий рослый парень с огромным ножом за поясом. — Говорят, этой ночью их самый главный начальник не выдержал жары в Курбан-Кала, сюда переехал и теперь уж отсюда будет руководить войной против нашего народа. Ну, да его и отсюда выгонят за горы, в Мешхед.