Олеся Мовсина - Рассказы

– А почему мне этого не говорили?

Отец не был расположен к беседе:

– Не говорили разве? Да ты просто не слышал. Уже в детстве ничего, кроме математики и шахмат не интересовало.

– Ну, в детстве, ладно, а потом?

Снегоуборочная машина раскорячилась поперёк дороги, и отец уже почти начинал нервничать.

– Что потом? Ты не спрашивал, вот и не говорили. Да и вообще сейчас об этом уже не говорят. Считается, нечем гордиться.

– Да, – Егор поёрзал, натянул перчатки, снова зачем-то снял и вернулся: – А что за награда-то?

– Медаль, – буркнул отец, всё-таки выруливая из-под железного ковша.

– А откуда у него три свидетельства о рождении? С разными датами, это что?

Он нахмурился над рулём и отвечал не о том:

– Ты с бабушкой только ни о чём таком. Лучше вообще про деда не надо. Про учёбу рассказывай и улыбайся, а то с тебя станется…

Он всё ждал, когда мама пойдёт укладывать Машу. И не ошибся: отец тут же выпил, обмяк на локте над розовой скатёркой, и его потихонечку приподняло и понесло:

– Вообще-то дед даже мне ничего не рассказывал о Венгрии, – начал он, сиротливо горюнясь.

Егор хотел было кивнуть понимающе, но отец сморщился, отрицая:

– Нет, тогда это считалось подвигом, это было подвигом. Я мог гордиться, что мой отец герой, ранен. Ты и этого, что ли, не знал? Он был ранен в ногу, вернулся, лежал в госпитале. Не знаю, просто не рассказывал мне и всё. Может, он даже как-то об этом по-хитрому и забыл, он умел.

Как бы спохватившись, отец встал и выудил из шкафчика вторую рюмку:

– Помянем деда, Егорыч.

– Я? Ну, да.

Покосившись на дверь, Егор выпил. И опять покосился.

– Бабушка с дедушкой любили друг друга? – спросил он тут же, чтобы не поперхнуться.

Тогда поперхнулся отец:

– Ну, ты даёшь, такие вопросики… Впрочем, – он устало пошерудил в пальцах рюмкой, – впрочем, возраст.

И замолчал.

Как-то неловко было спрашивать, но и молчать или говорить о чём-то другом, об учёбе, например, – тоже, того. Незачем.

– Однажды мама ехала в электричке с работы. В смысле, бабушка, – отец смахнул с бровей какую-то лишнюю мысль. – Лет восемнадцать ей было. Она ж работала тогда после техникума, на электричке ездила в райцентр. Каждый день. И вот по пути – туда или обратно, не знаю – слышит такой разговор. Какая-то женщина рядом жалуется какой-то там своей подруге на своего сына. Такой-сякой, говорит, балбес. Вот, мол, старшая Дусечка, умница, в институте учится в Москве, и всё такое. Его, говорит, тоже звала, а он экзамены не сдал, проваландался, пошёл в армию, отправили на войну. И плачет, всё это рассказывает и плачет. И всё балбесом его и охламоном обзывает.

Он снова наполнил две рюмки всклянь, они выпили. Егору послышались мамины шаги, и он стыдливо принакрыл свою рюмку пакетиком из-под хлеба.

– И это всё было про дедушку?

Отец кивнул, уже расползаясь в уставшей от горя и пьяной ухмылке.

Помолчали.

– Так они познакомились? – снова попытался подтолкнуть он отца, чувствуя нелепость своей формулировки.

– Да не, какое. Познакомились только через два года. Она потом уж задним числом вспомнила тот разговор. В поезде. И про тётю Дусю, и всё совпало. И потом, бабушка, то есть, прабабушка. В общем, это такое совпадение.

Да, прикольно, только при чём тут любовь, Егор не понимал. И вообще он с дороги устал, и уже всё хуже и хуже…

– Любили, – вдруг заворчал отец каким-то совсем другим тоном. – Да они каждый божий день ссорились. У меня всё детство прошло под страхом развода. Я спать ложился и всё прислушивался: ругаются или нет. Очень боялся сначала. Потом стал и сам влезать в их ссоры, хотел разобраться – кто прав.

Заглянула мама, с упрёком склонила голову к плечу.

Спать?

Да в кои-то веки с отцом…

– Охламон, – донеслось откуда-то и вдруг опять прояснилось. – Да они серебряную свадьбу, знаешь, как отмечали? Никак не отмечали. Мать вспомнила, что годовщина, а отец в командировке. Она стол накрыла и сидит ревёт, вся в бигудях, в сиреневом халате. Говорит, двадцать пять лет мучаюсь, охламон.

– Но ведь не разводились? – снова не к месту пробился Егор сквозь туман.

– А три свидетельства о рождении – это не его, – отбросило отца после очередной рюмки.

– Как не его?

– Да вот так. До него у него ещё два брата были, да померли младенцами.

– Э-э…

– Ты не знал? У них же эта, традиция была – чередовать имена в семье: дед – внук там, отец, в смысле. Константин Юрьевич, Юрий Константинович. И снова. Надо было сына Юрием назвать, назвали, а он умер. Другой родился – опять. Твой дедушка уже только был третьим. А свидетельства остались. Мама ещё шутила, что ему можно их использовать для получения досрочной пенсии.

– А я и не знал, – бормотал Егор, пытаясь затолкнуть в себя оливку, чтобы не мутило. – Ни про братьев.

– Да что ты вообще, – обречённо махнул отец, потом спохватился: – Не обижайся, Егорыч, это я так.

– Как будто три раза родиться пытался, – что-то такое пошутилось. – Значит, по идее, я… Тоже должен был быть Юрием? – куда-то в сторону качнулась логическая цепочка.

– Да ты Юрий и есть, – делая примиряющие знаки вновь вошедшей маме, пытался удержать равновесие отец.

– А что же всё-таки было в этой самой Праге, то есть в Будапеште?

Просто он и правда сегодня устал, а так они с ребятами, бывало – гораздо больше…

– И всё-таки они не развелись? – это уже уткнувшись в мамину подмышку, когда она помогала ему встать, а потом – дойти и раздеться. – Они же всё зайчиками друг друга до последнего… Называли…

Голова под закрытыми глазами закружилась, где-то ещё слышны были голоса, молодая бабушка в мотоциклетном шлеме промаячила мимо, потом девочка из общежития в дурацкой шапочке почему-то хотела прыгнуть с парашютом.

А бабушка в это время…

Ей тоже мерещилось всякое в полусне. Во-первых, как хорошо жить, когда ничего не болит. И потом, из прошлого, конечно. Как бежала через весь посёлок в дождь. Он работал электриком на станции, а в тот вечер не пришёл на свидание. Конечно, у неё, дуры – первая мысль: электричество, дождь! И понеслась спасать. А он просто забыл про неё, спал дома.

А как она его из ведра окатила. Маленького Костика надо было купать, а воду тогда отключили. Просила ведь, раза четыре по-хорошему просила воды с колонки принести. А он во дворе – в шахматишки с приятелем. И думает – как хорошо, что я глухой. Она Коську в кроватке с погремушками оставила и бегом с двумя вёдрами на колонку. А когда вернулась во двор, услышала, как этот смеётся и – не выдержала. И воды ведь не пожалела. И приятелю заодно осталось. Он потом на неё… А, плевать…