Олеся Мовсина - Рассказы

– Типун тебе, Лобстер! – ей в ухо телефон Анатолия подвывал безрезультатно.

– А жена его тоже с внучкой не видится? – зачем-то продолжал любопытствовать Игорь.

– Слуш, откуда я знаю? Щас он явится – сам спроси, – не переставая набирать номер и выслушивать глупые гудки, грянула Кира. – Десть минут, десть минут – сколько его – уже час нет?

– Да ладно, Кирюш, не ругайся, – миролюбиво потянулся художник. – Помнишь, как Штирлиц говорил: из всех людей на свете я больше всего люблю стариков и детей, потому что они беззащитные такие. Не надо на стариков ругаться.

– Да какой он тебе старик? – продолжала кипеть Кира. Потом нахмурилась, вспоминая: – Чёта я не помню, когда он так говорил?

– Говорил, говорил, – голосом доброго сказочника утешил её Игорь, привстав и чуточку отклонившись от портрета. – Говорил…

– Щас я пойду его искать, прям так, ага, замечательно.

– А, – протянул Лобстер, а мне за сигаретами сходить отказалась. В этом маскараде.

Кира метнула тяжёлый, полный упрёка взгляд и зачем-то стянула с себя парик.

Вдруг что-то случилось на проспекте. Фальцетом мяукнули тормоза, и – короткий стук! Кого-то сбили – опять!

– Чёртов светофор, – выругалась Кира и мотнула юбками, торопясь посмотреть.

Из серебристого джипа медленно, как в тугом, застоявшемся сне, выбиралась молодая женщина; на асфальте, чуть подальше, за «зеброй», лежал на боку мужчина, кажется, даже старик. Вроде бы шевелится, жив. Нет, не Анатолий Петрович, слава Богу.

Кира ещё держала в руке телефон – надо бы вызвать «скорую». Лобстер подошёл отвести её от молниеносно вылепившейся из туристической массы толпы. Но телефон в руке и сам завибрировал:

– Я бегу, Кирюш, я бегу, – откуда-то издалека добрался до неё голос Анатолия Петровича и как-то странно всхлипнул.

Голубей Катькиного сада Кира знала в лицо – как своих домашних питомцев.

– Эти глупые несчастные старики, они просто не успевают.

– Ну-ну-ну, успокойся, – не совсем убедительно приговаривал Лобстер, напяливая на Кирину голову растрепавшийся клёклый парик.

– Знаешь, мне кажется, Анатолий сейчас плакал, – вдруг осознав, проговорила она удивлённо, а сама подумала: – Господи, тоска-то какая, надо искать нормальную работу.

Тоска-то какая, – подумал и Лобстер, – вот бы на море, хоть куда-нибудь.

А Екатерина Великая на них не смотрела, продолжая дирижировать голубиным балетом.

Олежка не понимал. И бабушка не понимала. И ещё он не понимал, чего не понимала она, потому что вопросы у неё были совершенно дурацкие:

– Что ты ему такого сделал, что тебя оставили без прогулки?

Он напрягся и стал пробовать языком дырочки на телефонной трубке.

– Ты его ударил? – переспросила бабушка.

– Ды не ударил я, просто, – Олежка снова коснулся шершавых дырочек, – просто толкнул чуть-чуть, а у него рисунок помялся, и он заорал.

– В смысле, заплакал? – перебила бабушка из телефона.

Через всю доясельную песочницу Олежка прошёл жертвой, не способной постоять ни за свои совочки, ни за собственное достоинство. И родители упорно учили его давать обидчику сдачи. Конечно, перестарались, – подумала бабушка. Теперь из детского сада всё чаще поступали жалобы о драках, в которых Олег выступал в роли зачинщика.

– Из-за чего толкнул-то? – не отставала бабушка.

Олег любил разговаривать по телефону. Эта забава появилась у него недавно и ещё не успела надоесть. Но сегодня бабушка не радовала, говорила что-то всё не о том.

– Чего-чего, – стал оттягивать ответ Олежка и вместе с тем потянул витушку провода, ведущего от трубки к телефону. – Никита у меня карандаш взял, фаветовый, мой любимый, и сломал. Ну, я и толкнул.

– Нарочно сломал? – не унималась бабуля.

Олег начал просовывать палец внутрь завитого провода, стремительно теряя интерес и к бабушке, и к телефону.

– Это какой Никита, новенький что ли? Вы так с ним по-прежнему и не дружите?

– Почему не дружим? – удивился Олежка и, внезапно увидев себя в зеркале, сделал себе большие красивые глаза. – Дружим. Я всё время дружу, карандаш дал самолёт раскрасить. Дашка дружит, она всех конфетами угощает. Катя ему шапку завязывала, а он ей Басика нашёл за это.

В зеркале появились попеременно лягушачий рот, потом хомячьи щёки, потом глаза кисы-мурысы.

– Какого Барсика?

– Ну… Басика.

На кухне послышалась знакомая музычка, кажется, мультик. Олег рванулся, трубка бумкнула о тумбочку, бабушка осталась в ней издалека что-то еле пищать.

– Всё, пока, щас мама, – на секунду приблизился к этому писку Олег, уже не попадая в упавшую трубку и умчался.

А это оказался и не мультик никакой. Просто песенку в рекламу вставили. Олежка, скучая, просмотрел весь рекламный блок, потом пошло совсем уже бесполезное взрослое кино, и он машинально поплёлся возвращаться в комнату. Вроде там у него было какое-то дело. А там уже мама говорила с бабушкой по телефону. Он сначала хотел прыгнуть на маму сзади, прикинувшись динозавром, но потом решил лучше выждать, когда она договорит и пойдёт на кухню, и прыгнуть уже тогда. Из треугольного домика между шкафом и распахнутой дверью, он там очень любил прятаться – уютно, темно.

– Да ей лет-то самой не больше двадцати, – говорила в трубку о чём-то незнакомом и скучном мама. – Конечно, соплячка, переспала со студентом-медиком, небось, из любопытства, а теперь мучается. Нет, не живёт.

Олежка пытался поймать маму в дверную щель, но у него никак не получалось – щель была направлена в другую сторону. А если немножко приоткрыть дверь…

– Да не то чтобы совсем, нет, наполовину. Не чёрный, а такой, молочная шоколадка. Неужели вы его ни разу не видели? Да, третий раз уже переводят, якобы нигде не может ужиться в коллективе.

Долго она там будет? Олежка нашёл на полу за дверью кусочек картонного пазла и начал просовывать его в дверную щель. Мама не обращала внимания, продолжая объяснять что-то бабушке.

– Да ладно вам, Анастасия Иванна, какая агрессия, все мальчишки дерутся. А то, что наказали…

Ну, это уж слишком. Олег сначала потихоньку, а потом всё громче и громче начал подвывать – прямо в дырочку, прямо в щель.

– Да при чём тут негритёнок, – ещё успела сказать мама, потом замолчала, ойкнула и опять замолчала. И тогда он с грохотом и с сознанием полного и безоговорочного успеха вывалился из укрытия, хлопнул дверью, но зацепился коленкой за угол кровати и почти мгновенно переключился с победного рычания на рёв боли, обиды и негодования.

Мама вся сморщилась, как будто это ей было больно, и беспомощно протянула Олежке одну руку, не зная, видимо, что делать с телефонной трубкой и с бабушкой во второй руке:

– Ну, дурачок мой.