Юрий Перов - Обида

Однажды я слышала, как Варвара уговорить его хотела. Чего только она не говорила, как только не плакала! Под конец сказала, что если он не прекратит, то она и себя и дочку убьёт, чтоб никто не мучился. А он ей со всей серьёзностью, обтерев рассол с усов, отвечает:

— До тех пор, пока в жизни моей не наступят коренные перемены, пил и буду пить. Жизнь моя загубленная. Я не человек, а мертвец, талант мой убитый, и имею права справить по нему поминки.

А какие перемены могут случиться? Да никаких. Никто ему не даст плотничать, потому как плотницкой работы у нас мало. Каждый мужик может топор в руках держать, а в поле другой раз и выйти некому.

Ведь почему он ходит таким рекрутом? Ещё с малолетства любил с деревом ковыряться, а на войну попал совсем ещё юношей, в сапёрный батальон. И был у него там любимый командир, который и открыл в нём этот самый плотницкий талант. Ты, говорит, Лексеич, гениальный плотник-самородок. Такие, как ты, могли церкву без одного гвоздя поднять. Ну, ему это и запало. Так-то ничего. Работает хорошо, спокойно. Идёт куда пошлют. А как выпьет рюмочку, так и начинает свой талант отпевать.

Ну, кого обежала по домам, кого на улице встретила — всех созвала, а потом отдельно к Василию Евграфовичу. Вхожу, а он в своих бумажках копается. Очки нацепил. На людях-то не носит — смущается. Мне как-то сказывал, что под вечер глаза другой раз так режет, будто песку насыпали. Как выбрали его председателем, как навалились на него бумаг тысячи, так он глаза и испортил. И вообще стал какой-то дёрганый. На лицо вроде спокойный, а правое плечо ходуном ходит. Бывало, разговоримся:

— И зачем тебе эта морока? Что у них, пограмотнее не нашлось, которые специально на председателей обучены? Ты же здоровенный мужик. Тебе пахать надо, косить, а ты над бумажками сохнешь.

— И бросил бы к чёртовой матери. Самому поперёк горла. Да как бросишь? Пришлют кого-нибудь вроде Константина, и разорит хозяйство. Нет, тут не бросишь. Ведь нашу землю-то знать надо, как мы её знаем. Здесь только местный нужен. Вот, может быть, Николай наш выучится, тогда ему передам.

Так и говорил про Николая — «наш». Он и вправду считал его чуть не за сына. Никак Тонюшку не мог забыть. Видать, крепко любил.

Вошла я, он от бумажек оторвался и первым делом усадил меня.

— Ну что, так и решили? — сказал он, а голос такой печальный, такой печальный…

— Да ведь сам знаешь, — ответила я, — нешто они мне чужие? Уж так звали, так звали… Райка, сам знаешь, не родит. Мне-то уж что… Всё равно где помирать. А как Колюшка без меня? — сказала и сама спохватилась. А Василий Евграфович посмотрел на меня с укором. Даже очки снял.

— А вы-то мне совсем родные. Я себя одним никогда не чувствовал.

— Ладно тебе, — рассердилась я. — Чисто красна девица. Сам знаешь, кто ты нам. Думаешь, для меня праздник? Воскресенье? Как вспомню, так выть хочется. Вон про кота Тишку думавши, голову свихнула, а про остальное что и говорить… И виду показывать нельзя, а то Николай засомневается. А вот скажи по совести, лучше ему там будет?

Понурился Василий Евграфович.

— Да, — сказал он, — такая жизнь. Что поделаешь? Только, сказать по совести, нелегко мне без вас будет. А какого работника теряю… Нипочём бы не отпустил. — Вроде пошутил он, а улыбка кривая, и плечом дёрг, дёрг. — Писать-то хоть будете?

А дома уже столы на всю избу. Гардероб и комод уже в сенях, возле ларя стоят, а по столам-то белое полотно. Была у меня штука для белья оставлена, уж и не помню, сколько метров, так, видать, всю её размотали. В другой раз у меня б сердце упало, а тут только рукой махнула. Пропадай моя телега, все четыре колеса.

Ну а на столах-то сразу и не припомнишь — что. Степан из своих чемоданов тяжёлых повынул. Рыба лежит толстая, белая, на двух концах. На одном солёная, а на другом варёная. Икра чёрная в тарелках, и ещё литровая банка, почти полная, на кухне. Помидоры — у нас таких и не видели — в два кулака. Два окорока варёных, красным перцем обсыпанных. И груши, и виноград, и яблоки, и дыни, и арбузы. А Степан стоит в углу, бочку свою на сундуке пристроил и через тоненькую резиновую шлангу вино цедит в четверти и другую посуду. Звонко так из трубочки оно бежит и пенится. А четвертей этих уж целая очередь, а Колюшка на кухне другой винной посудой в тазу бренчит — отмывает.

А к этому ко всему ещё и наше: двух петушков зарубила, были у меня молоденькие для случая. Грибки уже усолились. Для капусты, правда, рановато, не убрали мы ещё капусту, она у нас поздно поспевает. Зато огурчики малосольные, картошечка рассыпчатая, а магазинное — консервы, селёдка, колбаска тонкая копчёная — Колюшка загодя купил. Поллитры тоже имелись. В другой раз я и припрятала б чего, а тут, как говорится, всё, что есть в печи, всё на стол мечи. Для чего прятать, коль едем?

Собрались быстро. У нас всегда так. Поглядит один в окошко, а сосед уже отправился, ну и догоняет. И сразу полна изба народа. Мужики на крыльце цигарки слюнявят, сапогами по скобе скребут, глину отдирают, а бабы — те в дверях-то обомлеют, рты пооткрывают и шасть на кухню помогать. Кто поближе — тот со своими стульями пришёл. Я их по-соседски попросила, Разве на всех стульев-то напасёшься? И то ребята Колькины в правление бегали за скамейками. А то б и не сели все.

Погудели — поместились все потихонечку. Я хотела было поближе к кухне сесть, чтоб, ежели что по хозяйству, сподручнее хлопотать, так Василий Евграфович не дал. Сам с меня передник снял, за ручку взял и в самую серёдку, аккурат под фотографии и усадил. И сам сел рядом, по правую руку, и приговаривает:

— Пока я тут ещё председатель и потому могу распорядиться как захочу. А для кухни у нас девки помоложе есть. Пускай занимаются…

А девки довольны… Прямо загорелись. Этим девкам-то под пятьдесят, с моей Сонькой одногодки. Молодых-то у нас почти нет. Это всё фабрика. Построили тут недалеко текстильную фабрику, вот она всех и перетащила.

Степан сел по левую руку от меня, а Колюшка — на отлёте со своими ребятами.

Поугомонились маленько. Председатель вилочкой по четверти с вином постучал, прокашлялся, посмотрел, у всех ли налито, подождал, пока девки с кухни прибегут и руки вытрут, и начал речь:

— Все знают, почему мы здесь сегодня собрались. Так что напоминать и распространяться я не буду. Событие это для нашей деревни и для нашего колхоза не радостное, и расписывать его нечего. Как мы здесь будем без нашей Евдокии Николаевны, а попросту бабы Дуни, я ещё и сам не знаю. Уезжает самый любимый в Козловке человек… Я помню, как провожали нас, мужиков, на фронт. Провожали всей деревней. Голосили бабы, глаза слезами выедали. Провожали и не знали, увидятся ещё хоть разочек или нет. И сейчас мы провожаем… И сейчас мы точно знаем, что больше не увидимся с нашей бабой Дуней и Николаем, — стало быть, мы прощаемся навсегда. Но мы не должны плакать, хоть и грустим. Мы провожаем людей не на смерть, а на жизнь. На другую жизнь, может быть, даже лучшую. Спасибо вам за всё, что вы для нашей земли сделали, желаю вам счастья на новом месте! И в напутствие я хочу сказать от лица нас всех: когда бы вы ни вернулись — мы всегда встретим вас с любовью и радостью. Здесь ваш дом.