Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

— Приготовь белую тряпку, — сказала предусмотрительная Валя на прощанье. — А то проскочите немцев, а наши влепят вам парочку бронебойных, и все усилия пропадут даром.

Так почти что и случилось на самом деле. Пользуясь лесом, как прикрытием, мы добрались до передовых немецких постов, причём гауптштурмфюрер на короткое время появлялся в люке, ощущая на своей спине дуло упёртого в него автомата. Взяв короткий разгон, я на полной скорости проскочил немецкие позиции и наш бронетранспортёр, как взбесившаяся металлическая игрушка, преследуемая растерянными пулемётными очередями немецких пулемётчиков, устремилась к нашему переднему краю. С точки зрения наших артиллеристов мы выглядели либо сумасшедшими, либо самоубийцами — ведь достаточно было одного хорошего попадания, чтобы превратить нас в лепёшку — вот почему некоторое время пушки нашего переднего края молчали и дали нам подойти к траншеям довольно близко. Немцы тоже не понимали, что происходит, и только тогда Надя высунула наружу белое полотнище, немцы послали нам вдогонку парочку гостинцев, от которых мы завертелись на месте, как юла. Гауптштурмфюрер повеселел, полагая, очевидно, что мы не сумели далеко уйти от передней линии немцев, но он ошибся. Мы были возле своих: артиллеристы, смекнув, что дело не простое, затеяли дуэль с немецкими батареями, и те, поняв, что им не стоит раскрывать сбои позиции из-за одного бронетранспортёра, замолчали.

Теперь надо было решать, что делать дальше. Одна надежда была на белую тряпку. Надо было рискнуть. Я взял из Надиных рук наш флаг, приоткрыл крышку люка и, высунувшись на мгновенье, крикнул;

— Свои! Не стреляйте…

И как бы подтверждая правдивость моих слов, по крышке люка тенькнула пуля немецкого снайпера, рикошетом взвизгнув и оцарапав мою щеку.

Но в то короткое мгновение, что я видел вокруг, я понял: мы находимся в каких-то считанных метрах от кашей передней линии, но и их было достаточно, чтобы снайперы могли не торопясь уложить не то что четверых беженцев, но и целую роту.

Выхода не было. Я откинул крышку переднего люка, вывалился на землю и, используя бронетранспортёр, как прикрытие, бросаясь то влево, то вправо, кинулся к траншеям. Пуля снайпера догнала меня уже над бруствером — раскалённая игла прошила мне ногу чуть ниже колена, но я был уже у своих, у себя и даже сделал сгоряча попытку встать на обе ноги, но тут же пополз по стенке окопа.

— Нуры! Клянусь, это он!

Этот бас мог принадлежать только одному человеку на свете — моему другу Бекену.

— Это же Нуры, — кричал он, словно вся передовая должна была знать такого героя. — Это же Нуры!

— Там в транспортёре — девушка и двое пленных офицеров, — сказал я, стараясь не показывать охватывающей меня слабости. По ноге что-то непрерывно текло, но мне важно было, чтобы меня поняли как можно лучше. — Два «языка» и Надя Черных… Надя и гауптштурмфюрер…

Появившийся лейтенант коротко отдал какое-то распоряжение, и вот уже двое, солдат под прикрытием пулемётов проворно заскользили к транспортёру, а Бекен финкой вспарывал мне штанину.

— Ничего, — говорил он, — лишь бы не в колено.

Подбежавшая медсестра перебинтовала мне ногу и успокоила — ранение сквозное, в мякоть, до свадьбы заживёт.

Бекен не отходил от меня. Он готов был отнести меня в медсанбат на руках, всё хлопал меня по спине здоровенной ручищей и приговаривал, словно не веря собственным глазам:

— Нуры! Чтоб тебе провалиться — Нуры! Вы вовремя высунули белую тряпку. А то у нас уже приготовили для вас парочку противотанковых…

Он всё уговаривал меня немедленно идти в медсанбат.

— Хватит, а то все медали тебе достанутся, — басил он. — Дай хоть другим чуть отличиться.

Я что? Пусть отличаются. Пехотного лейтенанта уже тащили по полю, — словно куль с мукой, два солдата, Надя ползла вслед за ними, за офицером-танкистом вызвался пойти Бекен.

— Посмотрю, что там за замухрышку ты нам привёз, — объявил он.

Пехотный офицер в почётном сопровождении двух бойцов благополучно достиг траншей. Первым делом, перепрыгнув через бруствер, Надя спросила:

— А где Нуры?

— Я здесь, — крикнул я, но видно слабо, потому что она поискала меня глазами, а найдя, бросилась ко мне, словно мы не виделись вечность, и тут же заметила мою вытянутую забинтованную ногу.

— Что с тобой? Опять ранен? Ах, Нуры, Нуры…

— Ты лучше пригабайся, когда идёшь, — грубовато сказал я. — Да посмотри, как там Бекен.

Бекен тем временем благополучно приближался к линии окопов, офицера-танкиста он тащил за собой с такой лёгкостью, словно тот ничего не весил. Он ловко перекатился через бруствер и стал втягивать туда свою добычу, как издалека щёлкнул одиночный выстрел снайпера. Бекен втащил немца в траншею, но было поздно: тот хотел что-то сказать, но изо рта у него пошли розовые пузыри, по телу пробежала дрожь… Девушка, которая перевязывала мне ногу, наклонилась над немцем.

— Убит.

— Тьфу, не везёт, — Бекен даже сплюнул с досады. — Ну, ничего не поделаешь.

Я сидел, привалившись к стенке траншеи и постепенно всё начало удаляться от меня. Я медленно терял сознание. Наверное разом сказалось всё напряжение последних дней, а может это сказалось, наконец, ранение в голову: я терял очертания предметов и переставал узнавать людей. Надя была рядом, она держала меня за руку, что-то говорила мне, но я улавливал только обрывки слов. Потом меня положили на носилки и понесли, и конечно, среди тех, кто нёс, был Бекен, никому не захотевший уступить право нести меня. Надя шла рядом, Кто-то над моим ухом произнёс:

— Молодец, солдат. От имени командования…

Окончания я не расслышал. Потом, много позже, когда ко мне вернулась способность соображать, что к чему, я понял, что командованию очень кстати оказался доставленный нами пленный: он ничего не скрывал и дал очень важные сведения. Ещё позднее я узнал, что всю группу — Надю, меня, Колю Шевчука, Валю Шульженко и Сашу Редько командование наградило орденами Славы третьей степени, а Алёшу Божко посмертно орденом Отечественной войны. Я долго кочевал по госпиталям, осколок задел мозговую оболочку, но врачи спасали меня, не жалея сил — и спасли. Многое пришлось пережить, многое передумать, многое перенести.

Кончилась война, началась другая, послевоенная жизнь, появились новые, заботы, вошли в жизнь новые люди. Никогда не забывал я о войне, но постепенно всё, как бы это правильнее сказать, стало затягиваться, кок затягиваются старые раны, и если я и вспоминал иногда своего друга Бекена и названую сестру Надю Чёрных, то с острой болью понимал, что жизнь, которая однажды свела нас, давно нас и развела — на то она и жизнь, что не спрашивает ни у кого, чего бы он хотел. Не буду врать — я не думал, что когда-нибудь их увижу…