Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

И она настала, эта минута, так, в моём представлении выглядел тот миг, когда, поймав мой восхищённый взгляд, она не отвела свой, как это она обычно делала, встречаясь с другими взглядами, а улыбнулась мне — да, да, улыбнулась. Только сейчас я понимаю, что она сделала так из чувства доброты, что ли — уж больно на моём лице было написано ожидание этой улыбки, а она, как добрый человек, подарила мне её просто так.

Я улыбнулся ей и долго ещё стоял, с бессмысленной, как я сейчас понимаю, но счастливой улыбкой на лице — ведь я считал, что улыбку Айнагюль завоевала моя красота… Тем не менее, я продолжал улыбаться ей при каждой встрече, а однажды пригласил её даже пойти со мною в театр. И она пошла. А потом мы получили с нею роли в одном и том же учебном спектакле. А потом мы с ней пошли в кино и там сидели, не дыша, сплетя пылающие пальцы и не смея взглянуть друг на друга.

Словом, у меня не было никаких сомнений, что из всех соискателей руки и сердца Айнагюль я ближе всех к заветной цели.

Первое сомнение закралось мне в душу после того, как однажды, возвращаясь всей группой из театра, Айнагюль не пошла рядом со мной, как она делала это всё последнее время, а, окружённая девушками и, конечно, парнями, шла среди них, не замечая моего сердитого взгляда. Я сначала хотел своей холодностью заставить её обернуться ко мне — ведь за одну только улыбку я всё бы ей простил, но она сделала вид, что я вообще не существую со своей обидой и своей холодностью, и я, как побитая собака, плёлся позади всех, строя планы мести и представляя, как Айнагюль будет извиняться и просить у меня прощения, а я… я буду твёрд, и хотя, наверное, прощу её, но скажу, чтобы такое никогда не повторялось.

Такое и не повторилось, но вовсе не по этой причине. Резко, словно мы никогда не были знакомы, Айнагюль стала избегать моего общества. Не в силах понять, в чём дело, я сходил с ума от недоумения и ревности. Я понял, скорее догадался, что в её жизни появился кто-то другой, но кто? Кто? Ведь никто, считал я, не может сравниться со мною. Может быть это человек не из нашего, театрального мира? Но эту мысль я отбросил, как неправдоподобную. Тогда кто же он, мой соперник?

Вам смешно? Не смейтесь. Сейчас и мне смешно, но ведь тогда мне было восемнадцать лет, и на мне был первый в моей жизни новый костюм, и я был впервые в жизни влюблён…

Айнагюль не пришла и прощения не попросила. Ни в этот день, ни в следующий. Не один час я провёл без сна, пока, наконец, не решил, что великодушие мне к лицу, и я решил простить её сам. Однажды, как ни в чём не бывало, я подошёл к ней и пригласил её а кино. Но она сослалась на занятость, у неё было много пропусков по истории театра, а зачёты были на носу. История театра? Я занимался на одни пятёрки, я был круглым отличником, никто не мог быть так полезен Айнагюль, как я. Но Айнагюль отвергла мою помощь, сказав, что лучше всего запоминает материал, когда занимается сама и, извинившись, ушла к себе, А я, совершенно убитый, поплёлся в свою комнату, и, не зажигая света и не раздеваясь, упал на свою кровать, размышляя над такими вечными проблемами, как несовершенство жизни, коварство женщин и о многом в том же духе. Я был один в комнате, и, судя по тишине, едва ли не один вообще: был вечер и все ребята разбрелись по своим делам; даже Кочмурат куда-то исчез, что, правда, с ним частенько происходило в последнее время. Впрочем, в отношении Кочмурада у меня не было больших сомнений: учителя у него обнаружили голос, и всё свободное время он проводил а оперной студии. Я пожалел, что моего верного друга нет рядом — вот с кем я давно уже должен был бы поделиться своим горем — и наверняка, он утешил бы меня в беде.

Нет, не один я был в общежитии. Время от времени в коридоре раздавались шаги, и тогда, чтобы хоть чем-то отвлечься, я пробовал по звуку шагов узнавать, кто это проходит. «Вот это прошёл Сахат, он идёт, словно бревно несёт — топ, топ… А это прошёл Якуб, у него шаг лёгкий, словно вот-вот побежит. А это кто? Наверняка Реджеп, он в училище самый высокий и ноги у него, как телеграфные столбы…». А это? Как не пытался я предствить, кто прошёл четвёртым, так и смог — вроде бы слышал, а не помню. Затем снова угадал: прошли Роза и Нязик — я сначала угадал их по шагам, а потом уже, проходя мимо моей двери, они заговорили. Затем, волоча ноги, прошёл Чары, потом ещё и ещё… Одни шли в комнаты, другие из комнат. Нет, не один я был… и всё же я был один: ведь со мною не было ни друга, ни той, о которой я думал всё время.

Не знаю, сколько я так пролежал. Я давно уже перестал угадывать, кто проходит мимо и просто глядел в потолок, смутно белевший в темноте, как вдруг очередные шаги заставили меня напрячься и вздрогнуть. Эту походку я узнал бы из тысячи — та, кому она принадлежала, шла так, словно под её ногами были нежные цветы, которые она не хотела пригнуть своим прикосновением. И тут я понял, что весь вечер только и лежал для того, чтобы услышать именно эти шаги, мягкие и осторожные. Они приближались и меня охватил страх, которого я раньше не знал, может быть потому, что всегда считал себя хозяином положения, который сам всё решает, а теперь я ожидал решения другой? Сердце у меня почти остановилось, когда шаги зазвучали у моей двери, но оно замерло совсем, когда шаги стали удаляться, не задержавшись ни на мгновение, и вскоре затихли. «Она на минутку вышла на кухню, — убеждал я себя, снова и снова напрягая слух, — она сейчас пойдёт обратно и тогда уж остановится возле моей двери, постучит и скажет мне: «Послушай, ты говорил, что хочешь помочь мне. Вот тут есть такое место…». А я скажу: «Это же так просто… Давай, я тебе объясню». А она…

Так я мечтал, но лёгкие шаги не возвращались. Время тянулось, и, обманывая себя, я говорил, что прошла только минута… две минуты… пять минут…, что она зашла к подруге, что она… Когда все объяснения были исчерпаны, я поднялся с кровати, на которой пролежал целую вечность, и вышел в коридор. Я обошёл коридор, я под тем или иным предлогом заглянул во все комнаты, где она могла быть, но её не было. И я вышел на улицу. Дошёл до арыка, разулся, опустил ноги в прохладную журчащую струю. Глядел в темноту, глядел на вспыхивающие и гаснущие огоньки, слушал треск ночных насекомых. В голове у меня было совершенно пусто, как в комнате, из которой вынесли всю мебель. Время от времени в этой совершенно пустой голове, словно вспышка пламени, возникало слово: «Айнагюль», и снова наступала темнота, такая же беспросветная, как и вокруг. Так я сидел, между небом и землёй, никому не видный, никому не нужный и ждал — но чего? Я и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Может быть чуда? Но если я ждал чуда, то ждал напрасно, ибо чуда не произошло. В конце концов меня взяла злость. Что, собственно, случилось. Ну вот жила-была девушка Айнагюль, мы ходили в кино, еерно, я держал её за руку, мы гуляли, что из всего этого вытекает? Ровным счётом ничего. Ни я не сказал ей решающих слов, ни она мне. Я так был уверен в своей победе над Айнагюль, что мне и в голову не приходило поговорить с ней о её отношении ко мне, о её планах. Стоял, как дурак, перед зеркалом а вестибюле в своём новом костюме и думал о своей несравненной красоте. Вот уж, поистине, дурак так дурак. Разве не я во всём виноват? Вместо того, чтобы действительно попытаться завоевать сердце этой девушки, я, как распустивший хвост павлин, любовался самим собой. Значит, так мне и надо, если она нашла себе другого. Так и надо. Но почему, почему я всё-таки так глуп — ведь мне уже восемнадцать лет, скоро я стану совсем старым, и если я сейчас так глуп, то когда же я поумнею? Ведь не к тридцати же годам, когда это никому уже не нужно?