Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

— После войны, сынок. А теперь разреши вручить тебе повестку. Воюй, чтобы не опозорить имя туркмена, и невредимый возвращайся обратно. Мы все будем ждать тебя. Будем ждать тебя с победой.

Да, без всякого настроения возвращался я на сцену, где полным ходом шла репетиция. Но клянусь, я не испугался призыва и того, что иду туда, откуда, быть может, не вернусь — я грустил, что не увижу больше Айнагюль.

Наш режиссёр Теппер заметил моё состояние. Он остановил репетицию, и все взоры устремились на меня:

— Что случилось? На тебе лица нет.

В другое время я с радостью сказал бы о повестке — ведь я сам хотел на фронт и вопрос, когда я туда попаду, был только делом времени, но Кочмурад сидел в зале и тоже смотрел на меня, и, думая о том, какое удовольствие он сейчас испытывает, попробовал отговориться какой-то ерундой, но Сона, секретарша, которой я, похоже, нравился (иначе с чего бы она всегда приходила на те репетиции, где я был занят), сказала за меня с гордостью:

— Он уходит на фронт!

Среди общих поздравлений я успел бросить лишь косой взгляд в сторону Кочмурада, не сомневаясь, что увижу на его лице улыбку торжества. Но я ошибался. Он сидел в той же позе, задумчивый и грустный, ничем не выдавая своей радости, если он её испытывал, ничем не показывая даже, что он слышал все эти разговоры.

Когда я посмотрел в зал в следующий раз, его уже там не было.

Но мы встретились с ним на следующее же утро в городском военкомате. Там мы провели полдня, потом нас построили и повели на вокзал, где нас уже ожидали теплушки, выкрашенные красно-бурой краской. Были речи, были слёзы — всё было. Эшелон медленно тронулся и пошёл… куда — никто не знал. Мы сами могли только определить направление: эшелон двигался на восток, всё время на восток. Положив под голову вместо подушек вещевые мешки, мы устраивались, кто на полу, кто на нарах. Неподалёку от меня, повернувшись ко мне спиной, лежал Кочмурад. В углу вагона слепо помаргивал единственный фонарь. Закрыв лицо рукавом, я старался забыться сном, но сна не было. Колёса выстукивали по рельсам одну и ту же бесконечную мелодию, в которой я мог разобрать только: «Айнагюль, Айнагюль, Айнагюль…». А после очередной стрелки, мелодия менялась, и снова из неё мне понятно и различимо было только одно слово, одно имя: «Кочмурад, Кочмурад, Кочмурад…». Так продолжалось до бесконечности, но ни разу колёса не произносили мне моего собственного имени.

Добравшись до Кагана, поезд повернул к югу. Мы двигались без остановки с утра до самого полудня. Наш эшелон шёл, похоже, по самому спешному литеру, не останавливаясь на станциях и лишь слегка замедляя на них скорость. Наконец, он пошёл медленней, ещё и ещё и затормозил. И тут же раздалась команда: «Выгружаться!» Все мы хотели знать куда попали. Я повёл глазами в поисках названия, и на стене дома, одиноко возвышавшегося среди низеньких зданий, прочёл «КЕРКИЧИ». Сердце у меня забилось. Керки! Может ли такое быть? Ведь сюда я должен был приехать на работу. Этот невзрачный городишко нисколько не походил на областной центр, каким он рисовался в моём воображении. Нет, здесь вкралась какая-то ошибка.

И в ту же минуту я увидел девушку, которая бежала к нам. Лицо её горело. «Айнагюль» — хотел крикнуть я, но не крикнул, ибо понял, что бежала она не ко мне. Она бежала к Кочмураду, она обняла его, обняла под взглядами сотен глаз, а потом она стала его целовать, словно они были одни — одни на целом свете. Я понимал, что мне не надо глядеть на них, надо отвернуться, как это из деликатности сделали другие, но я стоял и смотрел, и на душе моей было пусто, а голова горела, как в бреду. Потом отвернулся и я. Смотреть на это было нестерпимо. Впервые я понял, что означает выражение «болит душа». Я знал, что души нет, но хотя её и не было, но она болела во мне, и боль эта была нестерпимой. Я опустился на какой-то камень и замер, как изваяние, стараясь ни о чём не думать.

И вдруг я почувствовал прикосновение. Оно было лёгким, но оно обожгло меня — через столько лет я помню это ощущение. Я поднял голову и замер. Айнагюль! Её широко распахнутые в мир глаза казались огромными, в них стояли непросохшие слёзы, Она стояла и протягивала мне руку. Я встал. Я не понимал, что со мной и где я. Я видел только: Айнагюль стоит рядом и протягивает мне свою руку. Её рука была нежной, как и она сама. Я помню это пожатие: последнее пожатие её руки.

— Салам, Айнагюль, — сказал я. — Рад тебя видеть…

Она не успела ответить. Раздалась команда строиться. Кочмурада не было в строю — ему разрешили проводить Айнагюль. Нас погрузили в большие катера, которые перевезли нас через безбрежную ширь Амударьи на другой берег. Вот где, оказывается, был настоящий Керки. Здравствуй, Керки, — сказал я ему, здравствуй и прощай!

Но простились мы с Керки нескоро. Все призывники расположились в огромном дворе старого караван-сарая — здесь началось формирование туркменской дивизии, здесь обучали нас всему, что должно было пригодиться нам на войне. Это длилось около месяца. Потом нас распределили по частям — я попал в отдельную миномётную роту.

Наступил день, когда нам выдали новое воинское обмундирование. Каждый из нас старался подогнать его на себя. Стоя перед зеркалом в коридоре нашей роты, я пытался затянуть потуже солдатский ремень на новенькой с иголочки шинели, как почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Я обернулся — это был Кочмурад. Я отвернулся. За моей спиной он проговорил:

— Неужели ты до сих пор сердишься на меня? Если считаешь, что ты прав, пусть будет так, но на сегодняшний день сделай исключение.

Я обернулся снова. Чего он хочет от меня? Почему я должен делать для него исключение хотя бы на день?

Кочмурад принял моё изумление за согласие и сказал:

— Сегодня мы с Айнагюль поженились. Приходи вечером, кроме тебя там будет всего человек пять-шесть…

Он ещё долго говорил что-то и объяснял, как пройти туда-то и туда-то, но я ничего не слышал. У меня закружилась голова, словно я заглянул в бездонную пропасть. Ворот гимнастёрки тугой петлёй сдавил мне шею, перехватил дыхание: от прилива крови заложило в ушах. Я не слышал больше ни слова из того, что говорил мне Кочмурад. Посмотрев на меня, он, по-моему, всё понял. Радость, только что светившаяся на его лице, погасла, словно кто-то там, внутри него повернул выключатель. Некоторое время он молча стоял возле меня. Потом опустил голову и ушёл. Утром следующего дня мы отправились знакомым уже путём к переправе в Керкичи. Но ни тогда, ни когда катера везли нас через реку, ни когда маневровые паровозы с грохотом передвигали товарные вагоны, в которых нам предстояло двигаться к фронту, я не видел Кочмурада. Он появился в самую последнюю минуту, когда раздалась команда садиться по вагонам. Он подошёл к командиру взвода. Вместе с ним была Айнагюль. Только тогда я понял, почему, производя перекличку, командир взвода умышленно пропускал фамилию Кочмурада…