Герман Кант - Объяснимое чудо

Мои булочки? Но как же так, минуточку, а куда же делся я? Если загсовая тетка может звонить по телефону, что могу я? Если молодым людям будет вот-вот официально разрешено соитие, то что от этого мне? Если мой кузен получил доступ в высшее зоопарковое общество, что достанется при этом мне? Если душегуб булочник по вечерам будет весело настроен, что даст это мне утром?

Все вышесказанное лишило меня каких-либо перспектив получать булочки на третьем гвозде. Все эти сделки выперли из сделки меня. Где-то в этом дельце я затерялся, и этого я не понимал. И этого я не принимал. И ничего не мог поделать. Я мог только вернуться назад в очередь к булочнику, если все завязанные мною связи я обращу в связи действенные. В самом конце цепи я украдкой подсуну на прилавок некую книгу и шепну, чтобы булочник и дальше, даже видя меня в очереди, продолжал вешать мешочек с булочками на третий гвоздь, после чего моя жизнь войдет в обычную колею. Другого мне ничего не остается. Немыслимо рассказать булочнику о моих сделках и надеяться, что это подвигнет его вбить еще один гвоздь в балку. Я знал, что скажет он мне, выслушав мою историю.

«Да, да, господин Фарсман, — скажет он, — так оно бывает, если тебе нечего предложить. Жестокий мир, но ни вы, ни я его не создавали. Вот пусть каждый и крутится». И Ведающий Туз, на моих глазах как раз пожирающий мою последнюю булочку, вряд ли выскажется иначе, если он вообще станет меня слушать. Скорее всего, он скажет: «Вы позволите?» — и, развернувшись, наподдаст мне под зад. Так думал я и уже с яростью смотрел, как Ведающий Туз слизывает последние крошки моей последней булочки с уголков губ. Но ярость обратилась в язвительность, когда Туз сделал попытку закончить нашу встречу. Он поднялся, и глаза его были устремлены на дверь.

Тут я сказал:

— Не посылайте, пожалуйста, шофера. Булочник Швинт человек странный. И очень гордится женой. Вам следует самому снимать булочки с гвоздя, а если вы иной раз заглянете в лавку и отпустите фрау Швинт милый комплимент, это и вовсе будет булочнику по душе. Раз-другой в неделю шуточка на ушко — посмотрите, как возрадуется булочник!

Ведающий Туз, кажется, не привык, чтобы ему что-то советовали, а что любезности из его уст дамы выслушивали благосклонно, ему было не в диковинку. Он поднялся, вложил в мой мешочек несколько монет и подал его мне, при этом взгляд его выражал категорическое распоряжение. После чего он подтолкнул меня в сторону двери, не забыв сказать:

— Вы позволите?

С тех пор я опять стою в очереди у булочника Швинта, но ограничиваю свои покупки двумя булочками, и от времени до времени половинкой хлеба, а чуть глуховатую фрау Лёрке положительно сводит с ума, что я не рассказываю ей, отчего все так изменилось.

Господин Швинт все еще владеет своей пекарней, а Ведающий Туз, вылезая из служебной машины, точно сходит с высокого коня, дабы прошествовать сквозь ворота во двор булочника.

Дважды уже так случалось, что я наблюдал, как этот видный мужчина входил в лавку сказать что-то на ухо фрау Швинт, отчего оба ее уха вспыхивали огнем. Оба раза так получалось, что булочник был поблизости, и по его мощным спинным мускулам я читал, как внимательно он прислушивается. Теперь, сидя за завтраком, я уписываю свои булочки, словно это последние изделия подобного рода. Ведь иной раз, размышляю я, случается наткнуться на помидор со вкусом помидора. Иной раз огурец пахнет терпко и сладко, как пахли некогда огурцы. Иной раз клубника не только внешним видом напоминает клубнику. Иной раз булочки попадаются такие, какими они были в свое время. А иной раз ревность бывает такой бешеной, как в старинных романах.

Перевод И. Каринцевой

О Хааконе Смоллфлите шла молва, будто он всю свою фантазию израсходовал на сочинение псевдонима. Это, конечно, была злонамеренная болтовня, и все же она почти соответствовала истине. Ибо, хотя многие знали, что существует такой писатель — Хаакон Смоллфлит, совсем немногие могли сказать, что он написал. Имя его всплывало чаще всего, когда в стране велась какая-нибудь кампания.

Если где-либо созывался митинг против жестокостей, творимых в чужедальних краях, Смоллфлит непременно в нем участвовал. Когда происходило какое-либо волеизъявление масс, Смоллфлит тоже изъявлял свою волю. Время от времени его подпись мелькала под письмами читателей, одобрявших какое-либо начинание. Под новыми рассказами или стихами она не мелькала уже давно.

Из этого, между прочим, следует, что раньше дело обстояло не так. Раньше оно обстояло совсем не так, потому что поначалу этот писака писал очень много. Когда Хаакон Смоллфлит прозывался еще Хельмутом Нойманом, он был весьма плодовит. Чересчур плодовит, как заявил один из тех бесстрашных критиков, которые раз в жизни отваживаются высказать подобное суждение.

Это высказывание сыграло решающую роль. Нойман придумал себе фамилию Смоллфлит, а однажды, изощряясь в новых изысканиях, присовокупил к ней имя — Хаакон. Сперва он подписывал этим псевдонимом только самые удачные свои вещи, например, литературную сказку, о которой в письме в редакцию сообщал, что ее можно рассматривать как продолжение традиции Шамиссо, но в то же время она совершенно оригинальна. Однако когда он понял, что новое имя придает новым рукописям особый блеск, то бесповоротно отмежевался от Хельмута Ноймана.

И все же этот столь трезво обдуманный шаг подорвал его творческие силы. Он чувствовал, что претенциозный псевдоним держит его в тисках, и в последнее время рассказы, за которые он брался, ему совершенно не удавались. Там, где уместнее всего была бы ясная, простая фраза, мысль, подобная прямой между двумя точками, у него выходили какие-то кренделя и путаные словесные кривые. Там, где надо было спокойно изложить ход событий, он предавался лирическим излияниям. Там, где по ходу рассказа требовалась пауза, Смоллфлит обрушивал на читателя поток эрудиции. Обо всем этом ему прозрачно и намекали в письме, сопровождавшем отклоненную редакцией рукопись. Но в том же письме содержался вопрос, не согласится ли он, Хаакон Смоллфлит, написать эссе к стодевяностолетию Адальберта фон Шамиссо.

Письмо это вызвало у адресата самые противоречивые чувства. Сначала надо всеми взяло верх возмущение, ибо отклонение рукописи уже само по себе возмутительно. Возникла и тревога о благе общества, ибо ведущие сотрудники ведущего журнала были явно лишены всякого понятия. Не напечатать рукопись Смоллфлита — да этого они просто не могут. Этого им не выдержать. На этом им конец.

Не будь здесь замешано благо общества, можно бы хладнокровно сказать «до свиданья», но о благе общества надо заботиться, да и не может того быть, чтобы редакция, попросившая у Хаакона Смоллфлита эссе о Шамиссо, была бы такой уж безнадежно некомпетентной. Ему, правда, не очень улыбалось откликаться на стодевяностолетие классика. Но, может быть, редакторов журнала интересовал не столько Шамиссо, сколько Смоллфлит. Что было бы вполне закономерно, ибо Шамиссо был мертв, а Смоллфлит жил и здравствовал.