Светлана Шипунова - Дети солнца

Итак, мы стоим перед входом на Русское кладбище в Ницце и ждём, чтобы нам открыли. Муж уже нажал кнопку звонка и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, а я удивляюсь, почему это доступ на кладбище не свободный, как у нас, а надо звонить и ждать. Тем временем сбоку, из‑за примыкающего к воротам двухэтажного дома сначала выглядывает, а потом нехотя выходит невысокий пожилой человек в холщовых брюках и клетчатой рубашке с закатанными рукавами, похожий на садовника или фермера. Он останавливается за воротами с той стороны и молча на нас смотрит. Муж говорит ему: «Здравствуйте!», а я: «Бонжур!», и мы ожидаем, как он ответит. Если по–русски, тогда я, возможно, ещё что‑нибудь скажу, например, спрошу, почему это у них вход не свободный. А если по–французски, то мне придётся помолчать, полагаясь во всём на мужа.

— Здравствуйте! – довольно хмуро отвечает этот человек и не спешит открывать калитку.

— Можно осмотреть кладбище? – очень вежливо спрашивает муж.

— Сегодня нет посещений, — бесстрастно отвечает человек.

Но надо знать моего мужа. Ни за что не уступит и уговорит кого угодно. Сходу сочиняет про завтрашний отъезд (на самом деле впереди у нас целая неделя), про то, что «мы так много слышали» и «давно мечтали»… Хозяин кладбища только плечами пожимает, мол, ничем не могу помочь. Хотя вряд ли это подходящее слово — хозяин, должно быть, он – здешний смотритель, а ведёт себя так, будто кладбище – его личная собственность. По всему видно, что посетителей он не любит и предпочёл бы держать ворота закрытыми всегда.

Муж решает зайти с другой стороны.

— Скажите, а правда, что это единственное русское православное кладбище в Европе? – спрашивает он.

— В мире, — поправляет человек по ту сторону калитки.

— Как? – удивляюсь я. – А то, что под Парижем, Сен… Сент.. Жене…

— Там не только русских хоронят, — нарочно громко объясняет мне муж и продолжает допытываться: – А скажите… ведь это здесь захоронены Екатерина Долгорукая, князья Волконские, Юденич?

Кажется, весь этот разговор производит на неприветливого хозяина некоторое впечатление. Позвякивая ключами, он медленно спускается к калитке. И, все ещё надеясь от нас отделаться, предупреждает:

— Но снимать здесь нельзя.

— Что вы! – восклицает муж. – Мы и не думали снимать, так, на всякий случай захватили.

Калитка, наконец, открывается, и мы всходим по высоким, сразу уводящим вбок ступеням, чтобы оказаться в довольно странном месте, меньше всего подходящем для кладбища. Представьте себе узкие уступы холма, на которых рядами расположились высокие каменные склепы, нависающие друг над другом и амфитеатром поднимающиеся вверх над небольшим двориком, из которого кладбище видится все разом – в причудливом смешении белых православных крестов, пальм, берёз и кипарисов. Видя, что мы поражены открывшейся картиной, смотритель кладбища окончательно теплеет лицом и даже удостаивает нас своими пояснениями. У него совершенно неприметное, какое‑то стёртое лицо, его можно с одинаковой вероятностью принять и за русского, и за немца, и за француза, но меньше всего – за француза.

— К Николаю Николаевичу поднимайтесь вот этими ступенями, на самый верх, но имейте в виду, что могила его абсолютно скромная, вы её отличите разве что по надписи, а больше – никаких особенностей.

— Кто это Николай Николаевич? – шёпотом спрашиваю я мужа.

— Юденич, — говорит смотритель. – Вы ведь, кажется, интересовались.

— Да, да, спасибо, — говорит муж и в тон ему продолжает: — А к Катерине Михайловне как пройти?

— Я, пожалуй, провожу вас туда, но… послушайте совета: не спешите, начните осмотр отсюда, снизу, здесь тоже немало интересных захоронений, хотя и не столь знаменитых.

С этими словами он кладёт руку на мраморную плиту склепа, у которого мы как раз стоим, и говорит:

— Вот здесь, например, покоится господин, с которым связана довольно романтическая история…

Тут он преображается и — с неизвестно откуда взявшимся вдохновением — рассказывает нам историю итальянского художника Жозефа Фрисеро, который в 1847 году, будучи в Санкт–Петербурге, влюбился в юную Жозефину Кобервейн, приходившуюся внебрачной дочерью царю Николаю Первому, и увёз её сюда, в Ниццу, где она и стала его женой…

Как, однако, хорошо он говорит по–русски. Пожалуй, даже слишком хорошо. Интересно, кто он такой? Из старых он эмигрантов или из новых?

— Замечательная история! — говорит муж, рассматривая замысловатое надгробие художника Фрисеро. – Только почему же нельзя снимать?

Смотритель наш снова напускает на себя строгость.

— Видите ли, в чём дело. Бывали случаи, когда недобросовестные люди снимали тут без спросу целые фильмы, а потом выпускали их на телевидение, и там оказывалась куча ошибок, неточностей. Это крайне неприятно, это такое, знаете ли, неуважение ко всем к ним, — он делает неопределённый жест в сторону ближайших склепов.

— Что вы, какой фильм! У нас и камера‑то любительская, мы так, для себя, несколько кадров на память.

— На память – извольте, можете снять несколько фрагментов.

Он поднимается с нами по ступеням, попутно давая такие подробные, пересыпанные датами и именами объяснения, что я даже начинаю сомневаться, простой ли перед нами смотритель или, может быть, на этом кладбище держат специальный штат экскурсоводов? И так, беседуя, поднимаемся мы к могиле Екатерины Долгорукой. Над склепом – высокая каменная ротонда, в которую при желании можно даже войти.

— Вот, прошу – княгиня Юрьевская, – говорит наш гид–смотритель, словно представляет не склеп, а живую княгиню. – Вы, вероятно, знаете, что, когда Александр Второй венчался с ней, он своим указом наделил её этим именем. (Муж кивает: знаем, знаем). Под этим именем она и похоронена здесь в 22–м году.

— Как в 22–м? – удивляюсь я. – Она что, дожила до… советской власти?

— Представьте себе. Она ведь очень молодой сошлась с государем, он был много старше её.

— Лет на тридцать, — подсказывает мой муж.

— Как странно, — говорю я. – Кажется, Александр Второй – это так давно, после него ещё два царя были и революция, а она, значит, все жила…

— Да, и жила здесь, в Ницце, на своей вилле. Здесь и дочь их, Ольга, венчалась, кажется, в 1895 году, с внуком Пушкина Жоржем де Меренбергом.

— Ну надо же! А бывает здесь кто‑нибудь из её потомков?

— В прошлом году приезжал из Америки молодой человек, кажется, прапраправнук. Цветы принёс Катеньке нашей, свечку поставил в часовне, да ещё и денег дал на поправку склепа.

Однако любит он этих своих покойников! Прямо, как родных. Муж тоже это заметил, поглядывает на него со все большим любопытством.

От каменной «беседки» мы все же решаем подниматься наверх самостоятельно. Смотритель кладбища даёт нам ещё несколько советов — куда ступать и что не пропустить, и возвращается вниз. Вскоре, оглянувшись, я вижу, как он уже возится в своём дворике с длинным тяжёлым шлангом, оттаскивая его поближе к забору. Оставшись одни, мы начинаем лихорадочно снимать, вернее, муж снимает, а я обеспечиваю прикрытие. У нас действительно нет никакой задней мысли, и мы не понесём эту плёнку ни на телевидение, ни ещё куда‑нибудь, просто мужу она может пригодиться для его работы. Да и друзьям интересно будет показать.