Жозе Эса де Кейрош - Цивилизация

– Кого не восхитят успехи нашего века?

Любезные дамы по фамилии Гоувейас в смятения и отчаянии обмотали головы шалью. Мы удрали на кухню, но и там был слышен удушенный, харкающий голос:

– Кого не восхитят успехи нашего века?

Мы в ужасе выбежали на улицу.

Было раннее утро. Толпа юных девушек возвращалась от фонтанов с охапками цветов и пела:

Вдыхая утренний воздух, Жасинто вытирал пот, медленно струившийся по его лицу. Вернулись мы в «Жасмин», когда жаркое солнце стояло уже высоко. Как можно осторожнее открываем двери, словно боясь кого-то разбудить. О ужас! В прихожей мы слышим приглушенные, сиплые звуки: (?… восхитят… успехи… века!..» Только вечером электротехник заставил замолчать этот окаянный фонограф.

Куда сильнее, нежели этот устрашающе цивилизованный кабинет, привлекала меня столовая своим простым, незамысловатым и уютным убранством. За столом могло разместиться только шесть друзей, коих Жасинто выбрал, руководствуясь своими литературными, художественными и философскими интересами, и которые среди аррасских ковров, изображавших классические залитые светом холимы, сады и гавани Аттики, регулярно устраивали пиры, своей высокой интеллектуальностью напоминавшие пиры Платона. Каждое движение вилок сопровождалось мыслью или же словами, в которые мысль искусно облекалась.

У каждого прибора лежало по шесть разных вилок причудливой выделки: одна – для устриц, другая – для рыбы, третья – для мяса, четвертая – для овощей, пятая – для фруктов, шестая – для сыра. Многоцветные рюмки самых разных форм, расставленные на скатерти, сверкавшей ярче, нежели глазурь, походили на букетики, разбросанные по снегу. Но Жасинто и его философы, памятуя о том, что премудрый Соломон говорил, будто вино несет с собой горечь и разрушение, пили только смесь: на три капли воды – каплю бордо (Шатобриан, 1860). Так советовали Гесиод в своем «Нерее» и Диокл [1]в своих «Пчелах». Вод в «Жасмине» тоже было великое множество: там была вода со льдом, вода углекислая, вода дистиллированная, вода газированная, вода соляная, вода минеральная и разные другие воды в бутылках внушительных размеров с медицинскими пояснениями на этикетках… Повар, маэстро Сардан, принадлежал к числу тех, кого Анаксагор [2]сравнивал с риторами, с ораторами, со всеми, кто владеет божественным искусством «помогать и служить Мысли», и в Сибарисе, городе Превосходной Жизни, па празднике Юноны Лацинской, судьи присудили бы маэстро Сардану венец из золотых листьев и милезийскую тунику, коих удостаивались благодетели общества. Его суп с артишоками и с икрой карпа, его вымоченное в старой мадере оленье филе с ореховым пюре, его тутовые ягоды, замороженные в эфире, и прочие многочисленные и непостижимые уму деликатесы (только их и мог переваривать мой Жасинто) были произведением художника, великого богатством новых мыслей, и всегда сочетали новизну вкуса с великолепием формы. Такое блюдо этого несравненного мастера своего дела благодаря орнаменту, благодаря искрящемуся остроумию отделки, подбору ярких, живых красок казалось ювелирным изделием, вышедшим из-под резца Челлини или Мериса. В иные вечера мне хотелось сфотографировать эти творения выдающейся фантазии, прежде чем их разрежет нож! И сверхизысканность блюд гармонически сочеталась с великим изяществом обслуживания. По ковру, более пышному и мягкому, нежели мох в Бросельяндском лесу, подобно белым теням скользили пятеро слуг и чернокожий паж – такова была пышная традиция XVIII века. Серебряные блюда поднимались из кухни и буфетной на двух подъемниках: один из них предназначался для горячих деликатесов и был снабжен трубами с кипящей водой, другой, двигавшийся медленнее, предназначался для деликатесов холодных и был обит цинком, обсыпан аммонием и солью, и оба они совершенно тонули в пышных цветах, словно даже дымящийся суп выплывал из романтических садов Армиды. И я отлично помню, что в одно майское воскресенье, когда у Жасинто ужинал епископ, ученый епископ из Хоразина, рыба застряла в подъемнике, так что, дабы извлечь ее оттуда, понадобилось вызывать каменщиков с их инструментами,

В те вечера, когда бывали «платоновские пиры» (только так именовались эти празднества трюфелей и важнейших идей), я, близкий, интимный друг, появлялся на закате солнца и без доклада поднимался в комнаты нашего Жасинто, вечно пребывающего в недоумении среди фраков, ибо он поочередно надевал фраки шелковые, фраки хлопчатобумажные, фраки из егерской фланели, фраки из индийского фуляра. Комната дышала свежестью и ароматом сада, проникавшими через два широких окна, щедро снабженных (не считая мягких шелковых занавесок в стиле Людовика XV) следующими предохранителями: первой рамой с цельным хрустальным стеклом, навесом, скатывавшимся под верхней частью карниза, легкими шелковыми шторами, газовыми тканями, которые морщились и клубились подобно облакам, и подвижными мавританскими жалюзи. Все эти приспособления (мудрое изобретение Голланда и K° в Лондоне) предназначались для регулирования освещения и притока воздуха в соответствии с показаниями термометров, барометров и гидрометров, которые стояли на подставках черного дерева и которые еженедельно приходил проверять метеоролог Кунья Гедес.

Между двумя балконами красовался туалетный стол, огромный стеклянный стол – весь стеклянный, дабы помешать проникновению микробов, – заваленный всеми инструментами, необходимыми для наведения чистоты и красоты и нужными столичному жителю XIX века, дабы не обойти статью расходов на нужды цивилизации.

Когда наш Жасинто, волоча ноги, обутые в искусно сделанные из шелка и шевро домашние туфли, приближался к этому алтарю, я, удобно расположившись на кушетке, небрежно перелистывал какой-нибудь журнал – чаще всего это было «Руководство по практической электротехнике» или же «Исследования по психике». Жасинто приступал к делу… Каждый из этих инструментов – стальных, мраморных, серебряных, – пользуясь всемогущим влиянием вещей на их обладателя (sunt tyranuiae rerum [3]), повелевал обращаться с ним почтительно и тщательно. Таким образом, операции по наведению красоты принимали у Жасинто характер торжественного, неизбежного, длительного обряда жертвоприношения.

Начинал он с прически… Щеткой плоской, круглой и жесткой он зачесывал свои гладкие белокурые волосы кверху, по обе стороны пробора; щеткой узкой и изогнули наподобие персидской сабли спускал завитки волос на уши; щеткой, вогнутой наподобие черепицы, зачесывал волосы назад, на затылок… Вздыхал и улыбался, йотом щеткой с длинной щетиной приводил в порядок всех; маленькой щеточкой придавал изгиб бровям; пуховой щеткой закручивал ресницы. Таким образом, Жасинто сидел перед зеркалом, проводя разными волосами по своим волосам, четырнадцать минут.