Жозе Эса де Кейрош - Цивилизация

Причесанный и уставший, он шел приводить в порядок руки. В глубине комнаты двое слуг энергично и ловко манипулировали умывальными аппаратами – это была лишь примитивная копия монументальных механизмов ванной. Здесь же, на зеленом и розовом мраморе, стояло всего два душа (горячий и холодный) для головы; четыре крана с водой от нуля до ста градусов; пульверизатор с духами, кран со стерилизованной водой (для зубов), фонтанчик для мытья бороды, а также множество друтих сверкающих кранов и кнопки черного дерева, при легчайшем прикосновении к которым на волю вырывался рокот и шум альпийских водопадов… Если мне нужно было сполоснуть руки, я не мог войти в умывальную без страха – я получил урок печальным январским вечером, когда внезапно распаялся кран и струя воды в сто градусов, свистя и дымясь, хлынула яростным потоком, сметающим все на своем пути… Все мы, объятые ужасом, бежали. «Жасмин» наполнился воплями. Старик Грило, оруженосец, который состоял еще при Жасинто-отце, остался с ожогами на лице и на честных руках.

После того как Жасинто тщательно вытирался полотенцами: мохнатым, льняным, плетеным (чтобы восставать кровообращение), мягким шелковым (чтобы блестела кожа), он протяжно и глухо зевал.

И этот долгий, непонятный зевок волновал нас, его друзей и философов. Чего не хватало этому превосходному человеку? Он обладал несокрушимой крепостью дикой сосны, растущей на дюнах; светлым умом, способным понять все, умом твердым и ясным, свободным от сомнений и от накипи, великолепным годовым доходом в сорок тысяч, всеми симпатиями скептического и язвительного города, жизнь его ничем не омрачалась, она была светлее и спокойнее, чем летнее небо… И, однако, он постоянно зевал, осязая тонкими пальцами морщины и бледность своего лица. К тридцати годам Жасинто согнулся, словно под тяжестью непосильного бремени! И из-за унылой медлительности каждого его движения он весь, начиная от пальцев и кончая волей, казался опутанным тугими петлями какой-то невидимой сети, в которую он попал. Грустно было видеть скуку, с какой он брал пневматический карандаш или электрическую ручку, чтобы написать чей-то адрес, или снимал телефонную трубку, чтобы отдать приказание кучеру!.. В этом медленном движении его худой руки, в морщинах, избороздивших его нос, даже в его продолжительном и скорбном молчании всегда слышался вопль, идущий из глубины души: «Какая тоска! Какая тоска!» Разумеется, жизнь Жасинто была утомительной – то ли потому, что она была тяжкой и трудной, то ли потому, что она была скучной и пустой. Поэтому мой бедный друг вечно стремился найти в своей жизни новые интересы, новые удобства. Два изобретателя – один из них жил в Англии, другой в Америке, – люди весьма усердные и любознательные, должны были держать его в курсе всех событий и снабжать всеми изобретениями вплоть до самых незначительных – изобретениями, которые могли бы сделать «Жасмин» еще более комфортабельным. Кроме того, он лично переписывался с Эдисоном. Жасинто стремился также дать пищу уму и постоянно искал интересов и острых ощущений, которые примирили бы его с жизнью, – он пускался на поиски этих интересов и острых ощущений по самым далеким путям познания вплоть до того, что в нынешнем году от января до марта проглотил семьдесят семь томов, посвященных вопросу об эволюции морали у негроидной расы. Ах! Никогда еще человек нашего века не боролся столь мужественно со скукой жизни. Но все было тщетно! Даже от столь увлекательных исследований, как это, невзирая на эволюцию морали у негроидов, Жасинто становился еще грустнее и зевал еще протяжнее!

И вот тогда-то он страстно искал прибежища в чтении Шопенгауэра и Екклезиаста. В чем же было дело? без сомнения, в том, что оба пессимиста поддерживали выводы, сделанные им самим на основании долгого и сурового опыта: «Все суета и томление духа, и кто умножает познания, умножает скорбь, и был я царем в Иерусалиме и не возбранял сердцу моему никакого веселья, и возненавидел я жизнь…» Но почему же докатился до столь горького разочарования здоровый, богатый, спокойный и умный Жасинто? Старый оруженосец Грило утверждал, что «его превосходительство страдает от пресыщения».

И вот, как раз после января нынешнего года, когда Жасинто погрузился в мораль негроидов и провел электричество между купами деревьев сада, случилось так, что у него возникла непреодолимая духовная потребность отправиться на север, в его старинный фамильный замок в Торжесе. Жасинто никогда не был в Торжесе и в течение семи недель с невероятным отвращением готовился к этому трудному путешествию. На ферме, расположенной в горах, и в суровом замке, где еще осталась башня XV века, в течение тридцати лет жили арендаторы, славные, работящие люди, которые ели свою похлебку среди клубов дыма от очага и сушили пшеницу в барских покоях.

В самом начале марта Жасинто предусмотрительно написал своему поверенному Соузе, проживавшему в торжесской деревне, и приказал ему привести в порядок крышу, подновить стены и застеклить окна. Потом он распорядился отправить туда скорым поездом огромные ящики, которые с трудом протаскивали в ворота «Жасмина» и в которых помещалось все необходимое для того, чтобы с удобствами прожить в горах две недели: пуховые перины, кресла, кушетки, лампы Карселя, никелевые ванны, переговорные трубы для вызова слуг, персидские ковры, чтобы мягче было ступать по деревянным полам. Один из кучеров отправился в дорогу с двухместным экипажем, пролеткой, линейкой, мулами и бубенчиками.

Затем туда поехал повар с кухонной утварью, поставцом, ледником, приспособлениями для приготовления трюфелей и огромными ящиками с минеральной водой.

С раннего утра в просторных дворах особняка вбивались гвозди, стучали молотки, словно на строительстве целого города, и дефилирующий багаж напоминал страницы из Геродота, повествующее о персидском нашествии. Жасинто худел от трудов во время этого великого переселения народов. Наконец июньским утром мы отбыли в сопровождении Грнло и тридцати семи чемоданов.

Мне было по пути с Жасинто до Гиаенса, где, в доброй миле от Торжеса, проживала моя тетка, и ехали мы в отдельном вагоне, среди необъятных размеров подушек и корзин с куропатками и шампанским.

На полпути нам пришлось пересесть на другой поезд – па станции под звучным названием, оканчивающимся на «ола», где был прелестный светлый сад с кустами белых роз. Было воскресенье, солнечное и ужасно пыльное, и мы встретили там заполнявшую узкую платформу веселую группу простонародья, пришедшую с сельского праздника святого Григория Горпого.

В этот праздничный вечер мы согласно расписанию располагали всего лишь тремя скупыми минутами. Другой поезд, нетерпеливый и свистящий, уже ждал нас рядом с навесом. Яростно звонил звонок. И, даже не обращая внимания на красивых девушек, которые бродили здесь группами, возбужденные, в огненно-красных платках, с золотыми украшениями, увешивавшими их полную грудь, и образками святого Григория, приколотыми к шляпкам, мы побежали, пробились сквозь толпу и вскочили в другой, уже забронированный, вагон с карточкой и инициалами Жасинто. Поезд тотчас же тронулся. Тут я вспомнил о нашем Грило и о тридцати семи чемоданах! Выглянув из дверей, я заметил на углу станции, под эвкалиптами, всю нашу поклажу и людей в фуражках с галунами, которые, стоя над нею, в отчаянии размахивали руками.