Иероним Ясинский - Дети

Через полчаса Настенька была дома. Сердце её тревожно забилось, когда она, въезжая во двор, заметила, что на крыльце стоит её отец Семён Петрович Самохвалов. Это был полный, лысый, невысокого роста мужчина, смуглый и рябой, с седоватыми бакенами, гладко выбритым подбородком, сжатыми губами, над которыми щёткой торчали усы, с заострённым носом и густыми бровями, придававшими строгое выражение его серым глазам, в белом широком пиджаке и брюках канареечного цвета, с руками, засунутыми в карманы, и ногами, расставленными как ножки циркуля.

– Папаша! – крикнула Настенька, бледнея и подбегая к нему, причём букет рассыпался и цветы упали в грязь. – Это вы, папаша?

– Это я, дочка, – сурово отвечал Самохвалов. – Не смей подходить ко мне! Чумичка! Свинка! Ступай к бабушке. Попроси прежде, чтобы тебя одели. Грязная! Грязная! Нашла время ездить! Так-то ты учишься? Вот посмотрим, что ты знаешь. Ступай!

– Я, папаша… Бабушка просила… сколько сена… Я не виновата, если гроза…

– Ступай!!!

Он искоса взглянул на дочь. Настенька неслышно скользнула в дверь. Испуг леденил ей грудь, стыд жёг щёки.

«Вот и приехал», – говорила она себе с отчаянием.

В голове её стали кружиться обрывки уроков, которые задавала ей бабушка, и которые она теперь напрасно старалась припомнить.

Увидев бабушку, она бросилась к ней и обняла её.

– Бабушка, бабушка!

Подбородок её покраснел и сморщился, слёзы брызнули из глаз. Она дрожала.

– Я тебе говорила, Настенька, – шептала бабушка, которая сама была испугана внезапным приездом Самохвалова, – не слушала… Что ж я скажу ему?.. Ну, перестань… Ну, не бойся!.. Теперь что уж… Теперь надо только стараться как-нибудь отделаться… – она поцеловала Настеньку. – Ну, полно… Ты не простудилась?

– Нет…

– Ног не промочила?

– Да нет!.. Бог с ними, с ногами!.. Бабушка, попросите его, чтоб завтра… Я же не могу вдруг!.. Мне надо приготовиться… Бабушка, ведь, в пансион не сейчас же! Скажите ему, уверьте его… право, я, может быть, не обрежусь, вот право же…

– Хорошо, хорошо.

– А теперь скажите, что я сию минуту.

Она отёрла кистями рук слёзы и побежала в свою комнату. Здесь она умылась и причесалась с лихорадочною поспешностью. Само собою разумеется, что гребешок был приведён ею в состояние крайней негодности. Затем она надела белое платье в голубеньких мушках, чистые чулки и новые козловые ботинки. Бабушка вошла к ней, когда она обдёргивала юбку, чтоб платье казалось длиннее.

– Вот это отлично, Настенька, – сказала старушка.

– Это он приказал. Что он там делает?

– Курит. Ты вот что, Настенька… Покамест что, не съешь ли чего-нибудь? Супцу съешь… Блинчики есть… твои любимые… с сыром и в сметане… Мы пообедали без тебя… Папаше есть хотелось…

Но Настенька уже обеими руками перелистывала грамматику.

– Вы удивительные, бабушка!.. Тут некогда, а вы – блинчики! Отстаньте, пожалуйста!.. J'aime, tu aimes, il aime… Я вот сейчас… Я только капелечку… Бабушка, родненькая! Вы ему скажите, что я уже большая, что он меня может только разве за уши… J'aurai, tu auras, il aura… Ради Бога, не стойте над душой!.. Милочка, выйдите к нему, займите его… Чтоб не сейчас… Я вот мигом… Ведь, я это всё знаю… Только повторить… Que j'eûsse, que tu eûsses, qu'il eûsse… Ах, вру…

Она схватила себя за голову и затопала ногами.

– Да не мешайте мне!!

Бабушка хлопнула дверью, рассердившись не столько на внучку, сколько на Самохвалова.

«Эк девочку до чего довёл… Он своими строгостями и Машу-покойницу в гроб вогнал… Мне этот человек всегда противен был», – думала бабушка, входя в небольшую гостиную, где жёлтые лучи, разбиваясь о зелень фуксий и олеандров, играли на некрашеном полу, на берестовой мебели, обитой выцветшим ситцем, и на стёклах покоробившихся и потемневших гравюр, изображавших героев двенадцатого года.

По тону разговора, который бабушка начала со своим зятем, Настенька догадалась, что дело идёт о ней, в особенности, когда голоса стихли. Она сидела над книгой, замирая от ожидания и чувствуя, как что-то холодное точно ком снега подкатывается у неё к горлу.

Вдруг Самохвалов крикнул:

– Настя!

Сердце у девочки забилось так сильно, что ей сделалось больно. Она едва не упала. Но у неё, однако, хватило силы принять бодрый и приветливый вид. Шумя платьем, она мелкими шагами побежала на зов отца.

– Чего, папаша? – спросила она, останавливаясь у дверей.

– Поди сюда, ближе!

К её удивлению, отец обошёлся с ней милостиво. Он погладил её по щеке и сказал:

– Не смотри в лес… Смотри мне прямо в глаза! Бабушка говорит, что ты хорошо училась. Надо верить. Слышишь, я верю! Полагаю, что прошлогоднее не было забыто. Не смотри в лес!

Обратившись к бабушке, он прибавил:

– Вся в бедную Машу… Прехорошенькая делается, каналья.

Настенька конфузливо улыбнулась.

Самохвалов опять провёл рукой по её лицу и продолжал:

– Такой почти взрослой девочке следует держать себя прилично. Вот когда ты в чистеньком, я тебя люблю. Имей ввиду, завтра едем. До пансиона ещё месяц. Если понадобится, я тебя вымуштрую. В люди готовиться – не шутки шутить. Я – не добрая бабушка, потакать не стану. Всё, что когда-нибудь учила, будешь знать. На, поцелуй!

Он протянул дочери руку, с короткими пальцами, с вылощенными ногтями, покрытую реденьким, чёрным пухом. Настенька поцеловала её, встретив острый взгляд его маленьких глаз.

Всю ночь просидела Настенька в своей комнате у столика и сожгла целую свечу. Бабушка, светом, слышала, как ещё скрипело её перо. Она была уверена, что Настенька делает переводы или задачи, и шёпотом распекла её, настояв, чтобы, наконец, она легла.

Часов в десять утра к крыльцу был подан тарантас. Девочка, в слезах, села рядом с отцом.

– Не нюнить! – брезгливо приказал он. – Ты знаешь… я долго не люблю упрашивать. Ну, с Богом!

Вдруг бабушка вспомнила, что на дорогу испечены пироги, и послала за ними Марину. В это время Феся незаметно приблизилась к тарантасу, взобралась на подножку и что-то сунула в руку Настеньке. То была кукла. Голова её была сделана из чеснока, тонкие корешки которого, искусно заплетённые в косу, торчали наподобие хвоста. Платье было сшито из лоскутка алой ленты. Настенька посмотрела на куклу и не могла не улыбнуться.

– Что это? – спросил Самохвалов.

– Так… кукла…

– Кукла? Какая кукла? Разве это кукла? Фи, чеснок! Гадость! Брось! Срам! Брось! Маленькая! Нашла забаву! Брось, говорят тебе!

– Да это Фесина, – пояснила Настенька, сгорая от стыда.

Кукла полетела на землю. Феся с удивлением подняла её и спрятала за пазухой. Она считала её драгоценностью.

Между тем, Марина принесла пироги. Бабушка, слегка переваливаясь, подбежала к Настеньке и, подавая узелок, крепко пожала ей руку.