Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

Он тяжко дышал, встряхивал жесткими волосами, смотрел, не узнавая, на свое тело; лес стал другим и ветер тоже. Привычные образы всплывали сами собой, но были чужими, далекими.

С силой рванул он ее за волосы, увидел, как стали огромными глаза, приоткрылась холодная белая полоска зубов. Он тянул ее назад, сгибал, будто лук. Слышал, как кто-то кричит, но не понимал, ее ли это крик, или кричит лес вокруг них. «Что ты делаешь?» Она горячо дышала ему в лицо. Он яростно целовал ее, она все отклонялась назад, изгибаясь, и наконец оба упали на землю.

Теперь она была в его объятиях и билась, большая, будто река, будто живой ствол, будто песня плоти, трепещущая и упругая.

Обезумев, они катались среди сухих листьев. «Пахнет чесноком, мулатка». Что-то в его теле приказывало ему делать так и потом так, и он покорялся. «Чесноком, мулатка». Борьба обрела ритм, единый, ровный, будто биение пульса. «Чесноком». И — оцепенение смерти, гибель в глубинах, где потонул разум. Искра блеснула в глазах женщины, как отблеск пламени, тихого, кроткого. Как свет тех десяти свечей, что зажег он перед Святой Девой.

Зачем он здесь? Десять свечей отгорели, обет исполнен, он должен возвращаться на ранчо, там на участке работать некому. Давно бы уж следовало ему шагать по дороге, далеко от здешних мест. Свежий ветер с гор. Он вдохнул жадно. Чистый ветер, без запаха чеснока.

Он взглянул на женщину, распростертую на земле словно труп. В ней, в ней одной — черный морок, погибель, запах чеснока. Нежный закатный свет удлинял стволы.

Он молча поднял свой узел, побрел прочь. И с каждым шагом шел все быстрее, убегал, спасался. Медленный ветер широко тек через лес, заполняя просторы вечера, распахнутого в горы.

Он спешил скорее уйти как можно дальше. Словно выздоровел от тяжкой болезни. И шагал легко, весело. Потом начал насвистывать. Впереди на дороге таяла тьма, тарахтела повозка, раскачивался фонарь.

— Эй, Грабиель, еще рому!

Трактирщик, грязный, в шлепанцах, опершись на громоздкую стойку, уставленную огромными бутылями с листьями и фруктами, видневшимися внутри, достал бутылку, разлил ром в четыре маленьких стакана. Четверо матросов в поношенной форме, в бескозырках, надвинутых на глаза, тотчас взялись за стаканы.

— Эй, Грабиель, ты что же так мало наливаешь?

Трактирщик снова взял бутылку, долил стаканы, протянутые дрожащими руками.

— Ну, теперь с тебя хватит, Камигуан?

Невысокий широкоплечий матрос улыбнулся по-детски. — Слушай, Грабиель, что скажу-то.

Трактирщик нагнулся, навалившись на стойку, матрос дышал ему в лицо, обдавая винным перегаром.

— Погляди-ка. Этот вот, кто такой?

Матрос указал на негра в морской форме, худого, с толстыми оттопыренными губами.

— Адмирал Копченый, вот кто.

— Не нарывайся, Камигуан! — возмутился негр.

— Тогда ты, Грабиель, поднеси нам стаканчик, мы с адмиралом выпьем.

Трактирщик нахмурился.

— Вот и видать, что чересчур ты набрался, попрошайничать начал. Катись-ка лучше отсюда. Деньги на бочку.

— Да ладно, друг. Это я так сказал. Верно, адмирал?

Матрос принялся рыться в карманах. Огромные руки с трудом пролезали в узкие отверстия. Достал несколько монет, положил на ладонь, пересчитал пальцем.

— Не хватает, добавляй, ребята.

Остальные тоже принялись шарить по карманам, выложили на стойку недостававшие монеты.

Трактирщик спрятал деньги, матросы направились к выходу. В дверях остановились, один повернулся, крикнул:

— Пока, Грабиель! Пока, дерьмоед!

И бегом бросились в темноту, спотыкаясь и хохоча. Остановились у дощатого причала. Смотрели на огни кораблей, отражавшиеся в воде, на светящиеся окна домов, рассеянные во тьме, на фонари набережной, уходившие вдаль; высоко на вершине темного холма, запиравшего бухту, горели окна дома, где жили американцы. Из ближних лачуг неслись вразнобой вопли граммофонов.

— Пошли к турку Моисесу.

— Нет, Камигуан, — отвечал один из матросов. — Мы уже все карманы повытрясли, да и пора возвращаться.

— Ну хоть на минуточку зайдем.

— Нельзя. На корабль надо идти.

— Раз так, я один пойду.

— Не успеешь, на корабль опоздаешь, под арест пойдешь.

— Ха! Не успею, значит, я дезертир, как же они меня тогда посадят?

Долго уговаривали приятели Камигуана, но он стоял на своем; наконец, потеряв терпение, матросы схватили его, поволокли к причалу. Камигуан яростно отбивался, дрался руками и ногами и все-таки вырвался. Побежал к городу, на ходу крикнул товарищам:

— Пока, значит. Вот теперь так уж погуляем!

Он перешел на шаг, насвистывал, обходил в темноте лужи. Улиц не было, домишки рассыпались как попало, большей частью деревянные, крытые пальмовыми листьями. Он шел на звуки граммофонной музыки туда, где было больше светящихся окон.

Иногда встречались люди, почти невидимые в темноте, иногда из-за дверей какой-нибудь харчевни слышался шум множества голосов. Перед погребком турка Моисеса — широкая площадка, а на ней три кокосовые пальмы, украшенные лампочками, освещавшими всю площадку. Под пальмами у двери погребка стояли и сидели дорожные рабочие, возчики, землекопы, портовые грузчики, за отдельным столиком — два американца, без пиджаков, белобрысые, краснолицые. Между столиками прохаживались женщины, почти все мулатки, в ярких шелковых платьях, нарумяненные. Мужчины хватали их за руки; случалось, женщина, поскользнувшись, с размаху садилась на колени одному из посетителей, тот тискал ее, норовил куснуть. Слышались крики, смех, в погребке гремел граммофон.

Камигуан пробрался внутрь. Густой дым застилал свет. Люди сидели за столиками, стояли у стойки. Множество пар, крепко обнявшись, топтались на месте, покачивали бедрами в такт незамысловатой мелодии, что лилась из трубы граммофона. Шум стоял такой же густой и плотный, как дым.

Камигуан с детской радостью оглядывался вокруг. Хотелось, чтобы кто-нибудь улыбнулся, дружески подмигнул, но на него не обращали внимания. С удивлением заметил он, что в погребке нет ни одного моряка. И вспомнил тогда, что время позднее, все уже вернулись на корабли, и, значит, на берегу сейчас он один. Конечно, как только он вернется, его сейчас же посадят под арест. Стало немного не по себе, куда-то улетучилась веселость, но тотчас же он снова беззаботно улыбнулся. Что ж, он ведь может дезертировать, и все тут. Но было страшно, одиноко, как-то тоскливо и ужас до чего хотелось развеселиться. Сам того не замечая, он стал приближаться к компании, стоявшей с краю стойки. И в конце концов оказался среди этих людей. По виду они походили на дорожных рабочих: трое в блузах, в широкополых соломенных шляпах, усатые, скорее всего из крестьян, стояли, четвертый, тоже в широкополой соломенной шляпе, но без усов, сидел на стуле, поставив на перекладину ноги в новых черных альпаргатах и с задранной до колена одной штаниной. Все они повернулись к новичку, некоторые поневоле стали улыбаться, увидев его простодушную сияющую физиономию. Но тот, что сидел, пробормотал хмуро, сквозь зубы: