Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

— Из Ла-Кортады.

— А, как же. Знаю, очень хорошо знаю ваши места. Мы там лагерем стояли.

Развязался язык у Хосе Габино. Но чувствовал он себя по-прежнему скверно.

— Только тогда я молодой был. А сейчас — старая развалина, никуда не гожусь.

Погонщики молчали.

— Нынче утром синяя муха меня укусила, помираю теперь. Посадили бы вы меня на осла, подвезли бы до города, господь вас наградит.

Хосе Габино кое-как, с помощью погонщиков, вскарабкался на первого осла, уселся — обе ноги на одну сторону.

Он ерзал, стараясь устроиться поудобнее; и нежданно под рукой почувствовал бутылку, привязанную к седлу. Хосе сжал горлышко и уже не отпускал, стал на ощупь развязывать бечевку.

День подходил к концу, светлел в последний свой час, высокий, прозрачный. Хосе Габино то и дело стонал, но говорил не умолкая.

— Не знаю, как эта тварь меня цапнула. Наверняка теперь гнилая рана будет. Мне бы настоя ящериного корня выпить.

Один из погонщиков сказал:

— Это верно. От укусов настой ящериного корня хорошо помогает. А еще надо молитву прочитать святому Хоакину. Я сколько раз видел: как прочтут молитву, рана и затянется, хоть какая.

Хосе Габино тяжело качался в седле. И все возился потихоньку с бечевкой. Толстым пальцем нащупал затычку из свежих листьев.

— Луны надо беречься, — сказал второй погонщик. — Укрывайтесь с головой ночью. Потому, если луна рану осветит, нипочем не вылечишься.

Хосе Габино сунул палец в бутылку. Поднес палец к носу. Пахло водкой. В бутылке водка!

Приближались к городку. Темные массы деревьев, собачий лай. Почти совсем стемнело.

Хосе Габино спешил, все еще распутывал бечевки.

— Я хорошо знал помещика из Ла-Кортады. Таких мулов, как у него, я сроду не видывал. А я, учтите, в скоте разбираюсь. Была у него одна мулиха, розовая, вышагивала ну прямо как барышня. Деликатная такая скотинка.

Бутылка наконец отвязана. Хосе Габино осторожно опускает ее в глубокий карман пиджака. Въехали в улицу. Вот и первые дома.

— Я здесь сойду. Большое спасибо, дай вам бог удачи во всем. — Погонщики ссадили Хосе с осла, караван потянулся дальше.

Стало совсем темно. Но вот взошла луна, осветила городок. Хосе Габино достал бутылку, отхлебнул три больших глотка. Бутылка опустела. Хосе звучно рыгнул, сплюнул, далеко зашвырнул бутылку. Вдали виднелись огоньки площади. Люди толпились у дверей харчевни. Там, наверное, и мальчишки бегают.

Как увидят Хосе, начнут орать:

— Хосе Габино — вор куриный!

А у него нет сейчас сил защищаться. Отдохнуть ему надо, вот что, прилечь. Ветер принес слабый запах патоки. Это — с сахарного завода, что у переправы. Там наверняка выжимок полным-полно. По узкой, как канава, уличке побрел он к реке. Тащился с трудом, болезнь окутала его всего словно туман.

— Ох, проклятье! Собственную шкуру едва тащу.

При свете луны возникла башня, темные низкие крыши завода. Вдали, над входом, светилась лампочка. Лаяли собаки. Выжимки белели под темным навесом.

Хосе Габино добрался до навеса, лег. Положил рядом палку. Снял узел, принялся в нем рыться. Нащупал холодное, круглое, это медаль с изображением святой девы Кармен. Хосе сделал попытку перекреститься. А это что? Твердое, гладкое, конец острый, а, зуб каймана. От дурного глаза, от порчи хорошо помогает. А вот кости. Француз с Кайены подарил, здорово в кости играл. А вот еще маленький толстый кружок — грифов камень. Лучшего амулета не найти. Колдунья из Серро Кемадо им лечила. Листья огуречной травы. Табак жевательный. Колода карт. Только трефового валета недостает, потерялся. Бритва. Зеркальце.

— Вот ящерицу когда змея укусит, она сразу же бежит корень искать, погрызет его и сразу выздоровела. А у меня вот нет ящериного корня.

Хосе Габино вытянулся во весь рост. Больше он не рылся в узле. От сладкого запаха сахарного тростника еще сильнее клонило в сон.

— Помирает Хосе Габино с голодухи. Отбросил копыта Габино. Синяя муха его укусила. Хосе Габино — вор куриный! Не уважают. Такого человека, как я. Образованного, порядочного. Помру вот здесь, под навесом. А всякие проходимцы живут припеваючи. Ох, люди, люди! Ведь я какой человек — все умею. На все руки мастер.

Врешь ты, Хосе Габино. Все это вранье. Ни на что ты не годен. Старый пьянчужка. Вечно чужое прикарманиваешь. Воришка ты. Просто воришка. И кольцо у тебя не золотое. И никакой генерал тебе его не дарил. Медное кольцо, ты-то его стащил — думал, золотое. А оно медное. Паршивое медное колечко. Стоит только его понюхать. Ни на что ты не годишься, Хосе Габино. Только и умеешь чужое таскать да рассказывать небылицы.

Помрет Хосе Габино с голодухи. Помрет. Будет лежать здесь окоченевший, как дохлый пес. Человек не должен так умирать. В холоде. Пьяный. Святая дева Кармен, спаси и помилуй.

Стук колес разбудил его; быки тащили повозку. Утро сияло. Пели петухи. Хосе Габино сидел среди выжимок. В груди еще чувствовалась какая-то тяжесть. Смутно вспомнились ночь и вчерашний день. Тело было легким и бессильным.

— Ну хорош я был вчера вечером.

Все вокруг выглядело умытым, свежим.

— Где твоя цирковая шляпа, Хосе Габино? Вот она, чернеет рядом.

Он вспомнил про синюю муху.

— Это все от синей мухи со мной приключилось.

Скосил глаза, поглядел на нос. Пятна нет. Нос красный и блестит. Хосе Габино набрал побольше воздуха в грудь, на миг задержал дыхание.

Взял стебель сахарного тростника. Достал из своего узелка бритву, очистил стебель от коры, жадно вонзил зубы в белую сочную мякоть. Сладкий сок наполнил пересохший рот. Хосе жевал долго. Потом поднялся, отряхнулся, надел шляпу, закинул на плечо палку с узлом и двинулся к дороге. Новое утро разлилось по бескрайним полям тростника, по рощам, по холмам.

По дороге катила телега, запряженная быками.

— Подвезешь, хозяин?

Батрак помог ему взобраться на телегу. Он уселся спиной к быкам, свесил ноги. Тень его тянулась за край телеги, ложилась на дорогу. Хосе сидел тихий, умиротворенный.

Потом спросил громко, стараясь перекричать стук колес:

— Это дорога на Ла-Кебраду, да?

В деревушке Ла-Кебрада сегодня, кажется, престольный праздник. Взлетают в небо ракеты. Звонят колокола. Жарят фритангу. На улицах полно народу.

— Нет, это на Ла-Консепсьон дорога.

Хосе промолчал. Вдали показалось ранчо. Изгородь загона. Куры. А людей не видно. Глаза Хосе Габино загорелись. Гибким движением соскользнул он с телеги, остановился посреди дороги…

В темном храме зажигал он свечи одну за другой и поставил все десять перед большой статуей Святой Девы, богато разукрашенной во исполнение чьих-то обетов. Желтое пламя осветило его. Чернокожий, молодой, коренастый. Встал на колени, зажав сложенную шляпу под мышкой, удивился, как громко скрипнули в тишине альпаргаты. Принялся молиться: монотонно, по-деревенски бубнил грубым голосом молитвы. При каждом слове в пламени свечей поблескивали его белоснежные ровные зубы.