Артуро Пьетри - Дождь: рассказы

Может, веки его висят как окровавленные тряпки, как спущенный, упавший флаг корабля, захваченного пиратами. Мы победили, и все теперь наше. Улицы, дворы, леса, пещеры, тайны, которыми владеем мы одни… И всякого, кто посмеет вторгнуться в наш мир, ждет жестокая кара.

Он снова приподнял тряпки, которыми только что с величайшей тщательностью укрыл слитки, быстро глянул: на темном дне сундука золото сверкнуло желтым густым светом.

Постоянная тревога, постоянное стремление увериться, что золото на месте, — это и есть болезнь, которая точит его. Мгновенная, видная ему одному вспышка в глубине сундука, и сразу спадает жар, наступает покой — на какое-то время.

Он опускает крышку, садится на сундук, опершись локтем на подоконник, прижав потную ладонь к пылающей обросшей щетиной щеке. И так сидит долго, как бы в дремоте, тяжело дыша полуоткрытым ртом. В глубине маленькой спальни — кровать со смятыми простынями. В головах, на белой стене — деревянное распятие. Под распятием — шандал с горящей свечой. Тяжелая дверь закрыта. В углу — куча разноцветной одежды; на единственном стуле еще какое-то тряпье, к спинке прислонена тяжелая шпага, рядом на полу — глиняный кувшин с водой. Забытье постепенно проходит. Он приоткрывает глаза, видит яркое пламя свечи, темные углы; повернув голову, жадно всматривается в вечерний свет, плывущий над колокольнями и крышами города. Постоялый двор стоит в верхней части узкой улицы, улица, петляя, спускается вниз, вливается в порт. Время от времени из-за крыши какого-нибудь домика выглядывает, покачиваясь, мачта, ему даже кажется, будто он видит, как дрожат в воздухе отблески волн.

Улица пуста. Потом слышится стук копыт, появляется лошадь, нагруженная мехами с вином; следом, напевая, шагает погонщик. Прошел солдат и скрылся за дальним углом, сверкнули на солнце латы. На колокольнях зазвонили к мессе.

Он перекрестился дрожащей рукой. Качалось пламя свечи, колеблющиеся тени полога, стула, шпаги ложились по стенам. Кувшин походил на отрубленную голову.

Высоко к потолку тянулась тень распятия, длинная, будто чье-то уродливое лицо. Потрескивало дерево.

Кажется, никогда еще не был он так безнадежно, так отчаянно одинок, так далек от родного дома, и все же темнота, что вползает в окно, — это ночь его детства, ночь Испании, родина снова принимает его под свое широкое крыло.

Он глубоко вздохнул, легкие словно высохли, воздух с трудом проникал в них. Влажный воздух, липкий, как кровь. И такой же запах, как в той жуткой башне. Посредине лежал там огромный камень, облепленный засохшей кровью, на камне приносили жертвы, и в глубине, в полутьме стоял Уичилобос.

Чьи-то шаги на лестнице, он прислушивался в смятении и ужасе. В дверь постучали.

— Не надо ли вам чего-нибудь?

— Нет, ничего.

Шаги стали удаляться, но сердце все еще бешено колотилось. Он собрал силы, крикнул:

— Где я?

Шаги остановились, сквозь толстую дверь послышался приглушенный голос:

— Господи, да в Пуэрто-де-Палос, капитан.

И снова все мало-помалу погрузилось в тишину, а он кое-как дотащился до кровати и лег, вновь одинокий, всеми покинутый.

Приподняв тяжелые веки, он увидел в открытом окне звезды. Постепенно сознание возвращалось, он вспомнил, где находится. Лежит на постоялом дворе, он здесь уже несколько дней, потому что внезапно заболел.

Опять шаги на лестнице, кто-то грубым голосом заговорил за дверью. Потом, приоткрыв одну створку, втиснулся человек, толстый, неопрятный, мерзкий. Как бы ища защиты, больной взглянул туда, где стоял сундук, в нем лежали золотые слитки, в нем таился желтый свет, вечный, несущий успокоение. И тотчас понял, что вошедший проследил направление его взгляда, мало того — он знает, что в сундуке. Ужас ознобом прошел по телу.

Трактирщик назойливо хрипло бубнил что-то, он не слушал, в болезненном волнении, в страшной тревоге лихорадочно громоздил одну догадку на другую.

Трактирщик, конечно, все понял. Он вспомнил, как в поисках пристанища явился из порта сюда, на постоялый двор, гонимый болезнью. Два человека тащили за ним тяжелый сверток. И с самого начала хозяин то и дело слишком внимательно поглядывал на сверток, маленький, а такой тяжелый. Капитан приплыл из Америки, где улицы мостят золотом, куда в жажде богатства устремилась половина Испании. Хозяин шел за свертком, как собака за дичью, пока не увидел наконец, как сверток опустили в сундук.

Вот и сейчас, разговаривая с ним, хозяин незаметно посматривает на сундук, и глаза его блестят. Больной не слушает хозяина, настороженно следит за направлением его взгляда. Он лежит на кровати, глядит на трактирщика снизу, и тот кажется ему огромным. Грозный великан все растет, а шпага, что стояла прислоненная к спинке стула, исчезает, растворяется в полутьме.

Это похоже на те мучительные, немыслимые кошмары, что потрясали его душу в детстве. Он видел стену, которая росла, тянулась вверх и наконец рушилась, погребая его под обломками. Или он летел с замирающим сердцем в пропасть, и не было этому полету конца. Голос отца пробуждал его, он поднимался с жесткой постели, весь еще там, в ночи, в кошмаре, съедал кусок черствого хлеба и выходил на улицу городка, пронизанную холодным светом раннего утра. И тотчас же начинали звонить на колокольне, и старухи выходили из домов, брели к церкви. Он шагает мимо дома нотариуса, там спят спокойно, с чувством собственного достоинства. Он вспоминает длинное лицо нотариуса, его черный костюм и церемонные жесты. Рядом — большой дом священника, священник толст, любит подарки, добрых каплунов, дружеские пирушки. Так шагает он мимо жизни родного городка, и наконец — загон, громкое хрюканье, он должен пасти свиней. Вот она, его боль, его мука. Нет, он не смирится, не останется всю жизнь свинопасом, но карьера нотариуса или священника его тоже не прельщает. Он хочет иметь много денег, у него будут женщины, слуги, пажи, лошади, дворцы. А ко всему этому лишь одна дорога — по морю на каравеллах, что отплывают в Новый Свет.

В тревожной полудреме предрассветных часов, когда, еще не совсем проснувшись, он мечтал без конца о чудесных приключениях, созревало решение.

Снова заговорил хозяин постоялого двора, грубый голос вернул его к действительности. Хозяин предлагал привести врача, пусть посмотрит больного, и еще хорошо бы заказать молебен, это недорого. Нет, он не хочет, ни в коем случае. Они войдут в комнату вдвоем, легко будет с ним справиться, задушат его и возьмут сверток из сундука.

— Нет, нет! — вскричал он громко, в отчаянии. Трактирщик вышел, прикрыв за собой дверь, а он лежал и представлял себе, как его душат, как уносят золото. Нет больше маленького свертка, и он… Он снова такой, как в те ранние утра, когда отец будил его, он поднимался со своего жалкого ложа и шел пасти свиней. Все исчезло, рассыпалось в прах — лишения, битвы, тревоги. В одну секунду жизнь потеряла смысл. Невозможно, немыслимо. Холодный пот тек по всему телу. С невероятным трудом поднялся он с кровати, взял шпагу и, опираясь на нее как на трость, добрался до сундука; поднял крышку. Слитки лежали на месте.