Ляман Багирова - Смородинка (сборник)

Бабушка тихо спросила:

— Ну как?

— Состояние стабильное. Надо поддерживать силы. Пусть ест все, что хочет.

— А… а сколько?

— Недели две-три. Ну, до праздника, думаю, ничего не будет. При мальчике держите себя в руках.

— А что еще остается, доктор? — сказала бабушка еле слышно.

Проходя мимо комнаты, доктор потрепал Руслана по щеке, и весело сказал:

— Ну чего, серьезный такой? Все будет хорошо с твоей мамой. Учись отлично, чтобы ее не огорчать.

— У меня все пятерки, — буркнул Руслан. Ему не нравилось, когда с ним говорили как с маленьким.

— Вот и молодец! — Доктор кивнул бабушке, и вышел во двор.

Бабушка закрыла входную дверь и вернулась на кухню прямая, строгая, с поджатыми губами.

Прошло несколько недель. Руслан ходил в школу, вовремя возвращался домой с дневником, полным пятерок, и, с нетерпением, ждал каникул, когда можно будет наряжать елку. Он давно приготовил подарки бабушке и отцу: для бабушки выжег маленькую разделочную доску, а отцу нарисовал лихого наездника на горячем скакуне, красиво свернул картину в свиток и завязал синей ленточкой. Духи для мамы по-прежнему скромно стояли за томиком Андерсена и дожидались своего часа.

Мама все время лежала на высоко поднятых подушках. Бабушка приносила ей еду на подносе, но мама ела очень мало. Руслан приставал к ней, умоляя съесть хоть дольку апельсина или яблока; мама старалась его не обижать, и все гладила по щеке. Отец подолгу сидел на пуфике, держал жену за руку, что-то тихо говорил. Руслан нетерпеливо ждал, когда тот выйдет, и можно будет снова прижаться к маминой руке.

25 декабря Руслан наряжал елку. Бабушка долго ворчала, что ей некогда, и, вообще, не до этого, но, все же, кряхтя, полезла на антресоли и вытащила старую искусственную елку и коробку с игрушками. Руслан украшал ее четыре часа! Он отходил, придирчиво рассматривая, где не хватает игрушек или серебряного хрупкого дождя, перевешивал красные, зеленые, золотые шары, разрывал вату, накидывая ее снегом на тускло-зеленые ветки.

Потом он помчался на кухню обговаривать с бабушкой праздничный обед. Конечно, это будут не мамины слоеные валованы с тающей во рту начинкой, и не затейливо украшенные высокие салаты, но на румяную, зажаренную курочку с картошкой и душистые мандарины рассчитывать можно.

Бабушка выслушала его спокойно, велела говорить тише и отослала из кухни. Руслан вышел от нее, окрыленный какими-то смутными надеждами.

В томительном ожидании прошло еще несколько дней. До Нового Года осталось всего ничего. И вот, наконец, страшно взволнованный, и оттого, казавшийся себе очень красивым, Руслан отправился спать, с тем, чтобы потихоньку встать ночью, и положить под елку подарки.

Он долго ворочался, сбивал одеяло в кучу, снова расправлял его, прислушивался к неясному шуму из-за плотно прикрытых дверей кухни (бабушка о чем-то говорила с отцом), ждал, когда они улягутся, и, наконец, уснул глубоким детским сном.

Пришедший под утро врач вполголоса говорил бабушке и отцу:

— Уведите куда-нибудь мальчика. Не надо ему видеть все это. Крики, шум, плач. Нежный он у вас. Испугается.

Руслан не слышал, как отцовские руки подхватили его и, прямо с одеялом вынесли в дядину машину. Он крепко спал, разжав потную ладошку.

На скомканной в гармошку простыне остались деревянная разделочная дощечка, изрядно помятый свиток с лихим наездником и небольшая белая коробочка с аккуратной надписью: «Маме».

Мы редко выезжали из дома зимой. Работа, учеба и прочая тягомотина. Зимой мы затаивались, сжимались как пружина, берегли силы в ожидании лета. Зиму, нашу бесснежную, серую, бакинскую зиму надо было перетерпеть, как терпят надоевшую еду. Но уже в конце февраля, когда миндальные деревья первыми примеряли на себя весеннюю одежку, мы оживали. В холодном розовом цветении миндальных деревьев угадывалось сапфировое наше лето. Кто не плавился в этом сапфире, кто не вонзал зубов в бесстыдную мякоть пылающих наших помидоров с острым соленым сыром и душистым рейханом — тот не бакинец! Кто сказал: «Лето — это маленькая жизнь»? Лето было нашей большой жизнью, пахнущей морем, арбузами и счастьем. Комары, мухи и неотвратимость учебы разбивались об это счастье, как стекло разбивается о мрамор.

Но земля кругла, а потому горе и счастье перекатываются по ней как перекати-поле. И, вот, как-то, когда счастье было за горами, а тревога стояла у ворот, нам пришлось покинуть Баку зимой. Нам — это мне с мамой. Я была юна, любопытна и жаждала впечатлений. Надежда еще целовала мне голову и обещала лазоревые миры. Надежда светилась и в глазах мамы. Мы ехали в Москву, где ей предстояло обследование в центре на Каширке. Наивная мать моя надеялась на жизнь. Надежды ее не оправдались.

Москва встретила нас дымным морозом. Грязно-белые сугробы поднимались на железнодорожном вокзале. Смолистый и звонкий воздух взрывался внутри нас и превращался в белые струйки пара. Мы направлялись к дому наших старых знакомых — Полины Васильевны Расковской и мужа ее Адама Осиповича. Там мы должны были остановиться. Мы были знакомы так давно, что вопрос о деньгах за жилье даже не мог возникнуть. Мы ехали с подарками и восточными сладостями, до которых супруги-пенсионеры были охочи.

Полина Васильевна была женщина статная и суровая. Она бодро несла свои семьдесят лет, хотя годы уже крепко сидели на ее плечах, выгибая и приминая их. Щечки ее пылали старческим румянцем — она была деятельна и памятлива. Покладистого и незлобивого мужа своего она считала «фантазёрным дитём» и в управлении им видела смысл своей жизни. Жили они вдвоем. Двое их детей умерли младенцами. Изредка их навещала племянница со своими внуками. Тогда в квартире поднимался невообразимый шум и гвалт. «Спиногрызы», — дружелюбно ворчал Адам Осипович и удалялся в свой закуток.

Расковский давно смирился с воинственным характером супруги и эпитетами, которыми она его награждала. Жена осуществляла его связи с внешним миром и была «бытием». Муж витал в облаках и был «сознанием». В отличие от постулата Маркса, бытие в этом случае не определяло сознания. Они существовали параллельно. Каждый был счастлив по своему. У каждого была своя родина. У жены — посиделки с соседками на скамеечке у дома, и кухня с бесконечными баночками закруток, узваров, настоек и заготовок, у мужа — сибирский кот Фарлаф и севрский фарфор. Адам Осипович и проездом не бывал в Париже, а тем более в Севре, но знал во Франции каждый уголок. Он жил воображением. Дюма был его близким другом, с Бальзаком он распивал крепчайший черный кофе, а с Мопассаном любил женщин и устраивал оргии. Жену свою в глаза он называл Полин или ma belle (моя красавица), а за глаза чертом и пилорамой! Последнее более соответствовало истине. Пилить и зудеть Полина Васильевна умела виртуозно. Жили старики душа в душу!