Владимир Ладченко - Светлые аллеи (сборник)

С другой стороны всё это — ненаучный пессимизм, живительные источники которого безволие, пофигизм и страх неудач. И лучше не думать в эту сторону вообще. А если думать, то так: хорошо не там, где нас нет, а там где мы есть. А хорошего там, где нас нет, просто не существует. Это всё зловредные выдумки газет и телевидения. Ловкий пиар. И как не крути, на Земле, где мы всё-таки есть, всё-таки хорошо. Главное — не увязать в глобальных мелочах типа долгов и жены стервозы. Хотя эти досадные мелочи и доминируют над главным, но главные здесь не они. И вообще хорошо, что мы есть!

У меня есть соседка Люба. Хорошая девушка. И очень красивая, а личная жизнь не складывается. Хотя спрос большой. Сначала к ней дантист какой-то ходил с вечно покусанными руками и улыбкой «Мы из Голливуда!» Его я боялся — это у меня с детства сердцебиения и ужас перед врачами. Дошло до секса, оказался садистом — ему хотелось, чтобы Люба кричала. Издержки профессии. Потом был один ди-джей из ночного клуба. Всегда в чёрных очках. Видимо дневной свет основательно действовал ему на нервы. Такой продвинутый парень, который любил поспорить со мной о Ницше. Кто это такой, я не знал, но тем не менее в спорах охотно участвовал. Мне не жалко. Слово «диджей» звучало для меня таинственно и как-то слишком конкретно. Диджей и всё.

— Что это за профессия такая диджей? — спросил я однажды у Любы — Что он у тебя на работе делает?

— На проигрывателе играет — гордо объяснила она.

— Как это? Типа шарманщика что-ли?

— Да нет, на пластинках. Вот придёт и спросишь.

Но симпатичный ди-джей больше не пришёл. Этого продвинутого парня задвинули обратно одни гады. Кому-то он наступил на ногу из местных «авторитетов». Жизнь коротка, мафия бессмертна. Подвела неуёмная привычка спорить со всеми о Ницше. И диджей на случайных попутках исчез из жизни Любы.

Через две недели Люба нашла утешение в Грише из первого подъезда. Этот печатался в газетах и тоже носил очки. Специализировался он на длинных поэмах с прологами. Но не чурался и мелких форм. Я его не любил. Слишком он был румяный и благополучный для настоящего поэта. А стихи своей гладкостью и оптимизмом напоминали фильм «Трактористы». Каждое утро он клал в Любин почтовый ящик конверт с олимпийской символикой — пухлый плод своих ночных досугов. В графе «кому» Гриша писал «Моей Музе». Я заносил эти конверты Любе и спрашивал: «Ну что новенького пишут?». Но Люба только молчала и глупо улыбалась. Хотя улыбаться можно только глупо. Ни разу не встречал такого выражения как «умно улыбался». Когда у человека хорошее настроение, он глупеет.

Но потом они чего-то повздорили. Люба и этот Гриша. Не поделили свою огромную любовь. Все дни Гриша ходил мимо окон загадочный, как японский кроссворд и как-то хищно ухмылялся. А через неделю в местной газете появилось стихотворение, которое так и называлось «Злодейке Л.» Пересказывать его не буду. Скажу лишь, что начиналось оно словами «Погиб поэт…», Любу сравнивали с ехидной, фигурировали слова «шалашовка», «шельма» и «шушера» — все на букву «ш». В стихах было что-то змеиное.

Люба пришла ко мне вся в слезах. Плакала она просто и беззащитно — как плачут маленькие дети.

— А письма — то какие хорошие писал! — курлыкала она на моём плече раненной птицей.

Я вытащил из конверта и прочёл одно. В начале шли стихи, написанные каким-то круглым и самодовольным почерком. Буковки были мордастенькие, как и сам Гриша.

«Крепенько», — подумал я. Потом видимо поэтическое вдохновение оставило певца и труженик пера перешёл на прозу.

«Любимая, — прочёл я, — когда на голубых газонах вселенной расцветают белые хризантемы звёзд, так хочется плакать и верить, что на свете существуют добро и любовь, хочется раздавать прохожим карманные деньги…».

Было такое ощущение, что я это уже где-то читал. Дежавю. Особенно возмутила меня последняя строчка про прохожих.

— Дура! — сказал я — И ты поверила? Откуда у него могут быть карманные деньги?! Откуда?

— Поверила! Ой, поверила… — ещё горше зарыдала Люба.

Я не понимаю, когда обманывают женщин, тем более Любу. Весь бурля, я надел пиджак и, чувствуя себя Дантесом, пошёл бить Грише его одухотворённую поэзией морду. Чтобы ему было, что потом писать. На моё счастье мне не открыли.

Вечером я купил бутылку «Кагора», сала, помыл полы и позвал Любу.

— Слушай, а выходи за меня замуж, — сказал я ей, когда она повернулась спиной и жарила сало.

Люба вздрогнула и её красивые глаза стали как никогда похожи на две крупные ягоды смородины, которую я очень любил в детстве. Наверное в них читалось «И ты Брут?». Но может я ошибаюсь. Всё было в какой-то романтической дымке или это начинало пригорать сало.

— Ты худой — наконец сказала Люба.

— А я поправлюсь, — пообещал я — Дело наживное. Вот видишь сало купил. И ещё куплю.

— А стихов писать не будешь?

— Нет, стихов я писать не буду. От них у меня изжога — твёрдо сказал я — Какие стихи, я и пишу-то с ошибками. И потом, у меня не будет времени. Я буду поправляться. Нагуливать вес.

— Я подумаю, — сказала Люба, хотя я понял, что она уже подумала.

Мы съели сало, выпили «Кагор» и больше она ко мне не заходила.

Мой стол ломился от бутылки водки и банки кильки в томате. Почему-то говорили о проблемах брака.

— В разводе всегда виноваты двое — авторитетно заявил Виталя.

— Конечно. Жена и тёща, — чтобы сделать ему приятное, подтвердил я.

Теперь мне можно помолчать и спокойно покурить — после развода жена и тёща были его идеей фикс. Я не ошибся. Говорил Виталя долго и искренне. Я так никогда не говорю. Жестикулируя вилкой, делился наболевшим. Мне даже надоело слушать этот скучный мат. Особенно он напирал на то, что они зажили его новые валенки и какие-то особые кусачки, без которых он как без рук. Про валенки мне было неинтересно, и я направил его искренность в более сюжетное русло.

— Никогда не думал, что вы разведётесь, — лицемерно сказал я — И вроде жена неплохая. Никогда не гуляла…

— Кто не гуляла!? — возмутился Виталя — Она не гуляла? — он злобно рассмеялся и прибавил звук, и весь стал похож на громкоговоритель.

— Ты в этом месте поподробней. Я просто хочу понять, — попросил я.

Он начал поподробней. Я то осуждающе, то восхищённо цокал языком и, пьянея, думал: «Какой это чистый и ранимый человек. И как по — скотски с ним обошлась жизнь. Как трудно ему в этом подлом мире!»