Сергей Нефедов - Лунная походка

Мне тоже пора закругляться, я бы вам кое-что еще рассказал, но мне пора идти искать работу, без кальсон в Израиле долго не просидишь.

Пустеет, уходят – шелест, шорох, шуршанье. Голова мерзнет. Танцплощадка с шарканьем ног, с шуршаньем юбок, капрона, английского белья. Схватить кусок и спрятать в нору. И греться в долгие вьюжные, долговьюжные ночедни. Мы одни.

Мы одни, собираются тучи. «Я тебе говорила, я тебе говорила». Воз зеленой травы. Татарин идет с вожжами в руке. А в другой зажат серебряный рубль. Я куплю тебе булку, белку и барабан. Чтоб бить в него по нарисованной роже начальника. По роже! По роже! Бить, бить! Я есть, я есть!

Ночью фонтан стал бить вином. Возле фонтана проходил Вася. Вася выпил вина, сел на скамейку у фонтана и вспомнил, как ждал Машу.

В ясную погоду на ней было белое платье в черный горох, с коротким рукавом.

Родился сын Коля. Плохо учился, пил, посадили.

Дочь Люба вышла замуж и уехала в Норильск.

Маша умерла, Вася женился на Наде. Ездили в Крым, где чайки.

Вася выпил еще вина и умер у фонтана. Над ним склонилась ветка вяза. Ночные бабочки под фонарем обжигаясь кружили и падали.

В тишине скрип дверной пружины. Удар. Облако снежной пыли, пара из подъезда и удаляющийся скрип шагов по снегу. Еще можно догнать, окликнуть, упросить вернуться, раздеть, напоить чаем…

Но из углов комнаты выходят клоуны в раздутых ярких штанах, они хохочут и хлопают в барабан: – Бум, бум, бух! Бум, бум, бух! – и от ударов сыплются яркие шарики.

Навсегда, навсегда прощай детская беспечность.

Навсегда, навсегда прощай юношеская мечтательность.

Прощай.

Я катаюсь по полу, зажимая уши как рану. На полу лежал он, зажимая уши как рану. Среди них, живущих в соседних квартирах, ты катаешься по полу, зажимая уши как рану. Мы живем по-соседству в рядом расположенных квартирах, а он катается по полу, зажимая свои уши как рану. Ты же знаешь, за стенкой живут они, но они не катаются по полу, зажимая уши свои как раны. Каждый начнет кататься по полу, зажимая уши как раны. Зажимая свои уши, кататься слева направо или справа налево? Я не знаю, я просто катаюсь по полу, зажимая уши как рану. Как, но не рану. Нет, значит, раны. Тебе кажется. Ему кажется. Мне кажется. Пройдет. Все проходит. Нечего кататься, зажимая уши как рану. Нечего-нечего, уши-уши, как рану-как рану, зажимая-зажимая, по полу-по полу, кататься-кататься, кататься-кататься, кататься.

Одиночная прогулка вдоль моря в выходной в ненастную погоду, разве что дождя не было. На обратной дороге от Яффо, поднимаясь по каменным ступеням, я услышал гулкие удары, похожие на барабан. И точно, по металлическому ящику из-под чего-то стучал лохматый парень в одежде ночующего на асфальте. Грязное море шипело и грохотало о камни волнореза у него за спиной. Брызги поднимались так высоко, что, казалось, чайки уворачиваются и пролетают между переливающимися кусками морской воды. Он стучал по высокому ящику на безлюдном побережье. Затем достал две палки, и грохот с еще большей силой обрушился на мою голову, на чаек, на песок и безжалостный закат, просверливающий его с барабаном. Он покраснел от натуги, жилы надулись на его шее, казалось, сейчас что-то не выдержит и лопнет, жилы на шее, поверхность ящика, мои перепонки, само существование, обрушатся миллионосвечёвые гостиницы, как взорванные айсберги, с куколками-людьми, разлетающимися подобно чайкам, в своем вращении образующим гигантский ажурный чулок, спадывающий со стройной ножки, ноги, ножищи, под которой мы ничего не значащая мелочь.

О да. Но я отвлекся. Ударник отпнул свой нестерпимый ящик, на какой-то миг я оглох от тишины, и лишь некоторое время спустя донеслись шипенье волн, плеск воды и его голос, он пел по-английски. Может, он был из Англии, английский бомж пел, зайдя в воду (он был босиком, елы-палы!), пел, раскинув руки, рыча, посылая, тыча в светило.

Наконец мне наскучил весь этот бред, я пошел своей дорогой (без определенного места работы). Вот так и мне следует грохотать в пустоту, всю сосущую пустоту следует заполнять грохотом, иначе пропаду.

Пишу. Зачеркиваю, вырываю, комкаю, жую зубами, плюю в написанное, однажды высморкался в бумагу, много раз использовал в качестве… Проходит какое-то время, и вспоминаешь, как воспарял и удивлялся тому, как выходило, и это одно держало на поверхности. Во всем остальном можно уступить, чтоб быть последним (и свободным). Когда читаешь о преуспевающем художнике, высморкайся в бумагу, на которой это написано.

Это было давно, нас тогда еще носили под сердцем во флакончике с плотно подогнанной крышкой. И лишь изредка по особым датам нашего календаря нас выпускали поплескаться в шаечке, поиграть с целлулоидным не тонущим попугаем. Попугай, теплая водичка из чайника прямо на макушку доставляли такую дикую радость, что казалось, во всем мире просто ничего лучшего не может быть.

Это потом нас гнали строем под веселые песни «Песняров». Любой кусочек из их слащавых песняков вызывает судорожную тошноту, и в какой бы компании юных, крутых, заводных девушек, так напоминающих о Париже, Нью-Йорке, Лондоне, Токио, где за пластиковую карточку вам сделают восторг (почти как в шайке с попугаем), в какой бы компании ни находился, все равно эта грязь – «Песняры» – перебьет весь вкус к жизни. Под колючую проволоку и с автоматом ползком до цели и обратно, и грязь, забивающая рот, глаза, – все это под «Песняры». Наверное, это неизлечимо.

И эта четверка парней, как хо-хо-хо легко с авантюризмом, которой мы прощали всё: Харрисон облегчается, сняв штаны – как это мило! И мы пропитывались запахом новья – что впереди обязательно будет просвет. В конце концов не важно, что его отменили, важно, что мы верили, что, пропитавшись этой четверкой, можно жить дальше. Что тебе до исключения или заключения. Очень важно, что эта четверка перебила запах «Песняров»! Под четверку из Ливерпуля и под пули можно.