Сергей Нефедов - Лунная походка

Родня тебя насильно трамбует с трухой. Это твоя Родина, сынок, беспредельная как резьба на безразмерном болте. Сортир с дыркой на уровне глаза, эксклюзив, параша. Вы состоите в браке?… (Ненужное вычеркнуть.) У меня запой от одиночества, вас не… в подъезде? Вам постоянно хочется этого, красивая девушка, не правда ли, а теперь представь себе как она… (Ненужное вычеркнуть.) Вам нравится, как вас прижимают невольно в общественном транспорте к прелестному созданию, какой гроб, какого цвета вам по душе? Вы никогда не уступаете места, кроме тех, кто вам в масть? В детстве вы подглядывали за моющимися женщинами? Вам часто снится один и тот же сон, что вы с автоматом ползете в грязи за необыкновенно красивой женщиной? Если бы вам разрешили, кому вы позвонили бы в первую очередь, отвечайте немедленно, руки на стол, глаза в глаза! (Ненужное вычеркнуть.) Вам часто снится один и тот же сон, о котором некому рассказать? Как хорошо, что кое-кому еще хуже, чем вам. Если бы было возможно, то с какого места вы бы начали жить? Иногда вам нестерпимо хочется побыть страшно очаровательной женщиной, такой красивой, беззаботной, веселой и легкой? У вас есть тайны, о которых знаете только вы? (Ненужное вычеркнуть.) Нары – это не самое страшное, вы крайне устали, вам здорово не везет, непруха. Поверь мне дорогой (ая), любимый (ая), одиночество – это не самое страшное в жизни. (Ненужное вычеркнуть.)

Та зима. Ну как ты могла забыть ту зиму. С ее трубой. Она врывалась в наши отсеки и отстойники, и мы слышали ее божественный голос, предвещавший скорое освобождение. Хотя пришло мексиканское лето с желтыми на срез шампиньонами. Ты в начале того года глядела испуганной мышью посередь бегущих и падающих мальчиков и девочек из бронзы. Они скользили по плоскости фонтана, падали и никак не могли упасть, они смеялись среди рассеянно дрейфующих особей.

Вы приснились мне делящими мои деньги на обочине, а я сидел за рулем, совершенно забыв, что не умею управлять никакой машиной, разве что велосипедом. Ругались и таскали друг дружку за рыжие с отливом в темную сирень космы. У кого-то из вас оказался зонтик, и вы дубасили им по вашим размазанным, злым и зареванным лицам. Наши дети сидели на заднем сиденье и как будто не замечали происходящего, я нечаянно что-то нажал, и машина тронулась, вы отскочили, собирая деньги по асфальту и награждая друг друга тумаками. Неожиданно я увидел впереди такой склон, что дух захватило, а машина набирала ход, поначалу вы бежали, но бросили эту затею и лишь смотрели, как наша белая машина несется под уклон все быстрее и быстрее, и снег бил в лицо, а дети как ни в чем не бывало занимались своими играми, Дж. лупил в барабан, Н. разглаживала фантики от съеденных конфет.

И тут, на пределе, ворвалась эта труба, она привела в порядок попорченный за долгие годы беспочвенного думанья рассудок. Ужас, схвативший меня за горло, отпустил, и я увидел свои глаза, постепенно вспоминающие привычную роль опустившегося, но еще не дошедшего до последней черты. Каким-то образом я вспомнил систему управления, и столбы замедлили свой бег. Труба внесла в зимний хаос всего несколько нот, и их хватило, чтобы справиться с психикой, идущей вразнос.

Кажется я писал тебе, что у меня к концу жизни создалось впечатление о бесполезности и даже вреде поиска земли обетованной. Это же бессмысленно и вгоняет в бешенство: взять и оказаться запертым в четырех стенах. Лыковы – да это же животные, как заявил один мой знакомый, готовый на все ради комфортного путешествия. Но мне кажется, там, после смерти (кстати, труба напоминала мне именно о ней, о неминуемой, о принятии которой надо чесаться загодя) мы окажемся в положении, которого даже предположить не в силах…

Что-то я заразглагольствовался и отвлекся; мы просто забыли ту зиму, ту трубу, так навсегда и канувшую, как если бы родственник, которого мы каждый по-своему любили, приказал долго жить.

И тебе спасибо, старина Дженефрис, потому что ты один заставлял вспоминать меня, что в мире огромное поле Свободы и никто, слышишь, никто не имеет ключей от этого Поля. Пусть они все разом наложат в штаны, гремя связками ключей от камер, но у них ничего не выйдет, даже не знаю как сказать, Дженефрис. Конечно, ты относился ко мне, я не исключаю, как не к совсем живому или как к попахивающему; что делать, с какими красными лягушками ни приходится только работать. Наверное, я принес тебе немало хлопот, потому что был не совсем настоящим. Но я врубился, когда мы, громыхая ведрами и перископами для мытья, – вот она, гордость нации: кристально чистая лицевой стороны банка, – гремя и звеня, мчались между альфа-ромео и мерседес-слон, плоских как феррари, феррари, а ты пел песни Элвиса Пресли. Если бы я знал тогда, что это было на дюйм лучше Пресли, может мне не было бы так хреново.

Дженефрис, у меня кончились слова, осталась красная лягушка, помнишь, я тебе рассказывал про нее; ей зачем-то надо было перебраться на другой камень, а их разделял ручей. И ее все время относило на тот же самый. Ну вот на хрена, спрашивается, ей другой, чем он лучше? А ей было абсолютно ясно, что она должна перебраться на тот, другой камень, немного зеленоватый, немного травянистый, но хоть убей не понять, чем же ее этот-то не устраивал.

И было понятно, что она сдохнет, а не переплывет, течение слишком крутое, и ее всю дорогу выбрасывало на большой как материк камень, там кажется и еще кто-то был из ее компании. Но каждый раз она выбиралась из последних сил и карабкалась по ветке, что поближе к течению, мерно раскачивала ее и бултыхалась, а водоворот ее затягивал воронкой, и она плыла под водой из всех последних ее лягушачьих сил, а потом ее кверху брюхом тарабанило на отмель ее ненавистного острова. И ты всегда хохотал, дослушав мой, каждый раз с новыми обертонами, рассказ. И это поддерживало меня, твой хохот, ты врубался, ты понимал, что нужно быть реалистом и требовать от жизни невозможного.

Два татарина сидели на одной ветке. А внизу на каноэ проплывали юные каноэнистки. – Вам не надо угля? – спросил татарин справа. – Да ты чё, нам самим мало, – возмутился левый.

А дело было к ночи, рыдали соловьи и пахло дезодорантом Fa.

В купейном вагоне грузин Асаламанидзе предлагал мандарины, китайского производства. Он жил в ящике от Stinol а, а всем врал, что имеет квартиру в центре Москвы.

– Сандуновские бани, – говорил он, приняв на грудь чачи, – рукой подать.