Сергей Нефедов - Лунная походка

– Забота наша такая, – пел в открытое настежь окно Григорович, скромный труженик банка «Инвест», – жила бы страна родная.

– С чего вы взяли, – спросила Марьиванна Ольгу Рейнгольдовну, – что сейчас в моде галоши на молнии?

А внизу на глубине полутора тысяч метров бежала бригада шахтеров, потому что выла сирена и никто не хотел умирать.

– Да ты его не бойся, – учил сравнительно молодой патологоанатом молоденькую практикантку, у которой с непривычки кружилась голова и плясали зайчики перед глазами, потому что на цинковом столе лежал Женя Гробсковский, с которым она, даже не верилось, танцевала на выпускном, и, покачиваясь в такт медленной музыки, он прижимал ее к себе так, что она чувствовала, как он по-мужски возбужден. И это было ей в кайф, она даже забыла, что у нее настоящие бриллиантовые сережки, которые ей дала – случай-то исключительный – баба Вера, достав трясущимися руками из синего бархатного футляра… Женя, трепыхавшийся от прикосновений ее острых грудей, она не надела лифчик…

По ту сторону жизни текла огненная река, и тот, кто по какой-то, а хрен ее знает, причине не проходил по качающемуся тонкому мостку, – с криком «А-а-а-а!» падал вниз.

Пишешь? Пишу. Пиши-пиши. А раньше-то не писал. Да писал я и раньше. Н-да. Так тебя и вижу в новых штиблетах, галстук в горошек наперекосяк и почапал совращать малолеток, у которых все трюмо утыкано Лино Вентурами с Делонами да Брыльскими с Монро. А вот и наш розовопупик с надувным через пипочку тигром с сильным запахом свежей резины и талька. Это тебе не изделие Быковской фабрики. (Постесняйся, здесь же дамы). А что я такого сказал. И разве виновата Катя, когда они с Жорой засиделись на пустом ящике в кустах акации, куря хипповый «Кемал» (Camel), а в это время пара краснорожих – рабочий и крестьянка… (Ну, пожалуйста, здесь же дети). И там тоже они были, но ушли. И вот она (крестьянка) достает из сумочки изделие номер два Быковской фабрики и надевает ему. А он уже хороший. Кате с Жорой и уйти неудобно и быть свидетелями тоже. Ну зачем нам все это, строителям светлого завтра, первооткрывателям далеких планет? Еще немного и наши ученые изобретут лекарство от всех болезней. А может и от смерти. Мир бесконечен, материя вечна! Боль победима! У нас есть все основания считать себя счастливыми, мы родились в великую эпоху свершений и открытий! Через каких-нибудь двадцать лет, Катя, мы за несколько минут перенесемся в любую точку земного шара, мы научимся управлять погодой. Да, Жора! Не будет ни войн, ни голода, вся Земля превратится в цветущий сад! Жора, а что они делают?

Эти двое? Катя, они просто еще не слишком сознательные. Но это же низменный инстинкт. Катя, а может быть, это любовь? Жора, неужели любовь без этого не бывает? А как же Высокое Искусство? Петрарка, Лаура, Дант?

В сумерках под кленовыми семенами, кружащимися вертолетиками, в благоухании астр, георгинов, гортензий и магнолий сиротливо скрипел стол, на котором расположилась крестьянка с задранной, обрамленной тонкими кружевами, нижней юбкой. Жора, ты прав, наверно это любовь, давай отвернемся и тихонечко уйдем, как будто нас здесь и не было. О, как она стонет, это невыносимо! Как будто ей больно. Ну что ты, Жора, ей вовсе не больно, просто мы оказались не к месту…

Мы никогда не вернемся в сад нашей юности, деревья стали другими, и у тебя уже никогда не будет замирать сердце при ее появлении из подъезда, просто от одного ее вида, как бы ты ни старался. Где то трюмо, бессовестный, в которое она, как-то раз ты подтянулся к ее подоконнику, она, распахнув халатик, любовалась своей наготой… Только ветер гонит по саду листву с мусором: фантики «Журавлик», пустая пачка «Кемала» (Сamel), «Челябинское светлое», зеленые стодолларовые бумажки вперемешку с коричневыми фунтами-стерлингами и евро да привязанное, надутым, к ветке с веселой рожицей и антеннами изделие номер два; музыка; похоже на первомай. Все кончено.

Через тридцать лет под Новый год, садясь в автобус, он увидел ее и ему стало страшно, она ничуть не изменилась, только прическа, челочка нависшая над лбом. Не может быть! Он пробился к ней. Почувствовав его взгляд, она обернулась. – Здравствуй, Катя. – Здравствуйте, вы наверно меня с кем-то спутали.

Он надел очки и облегченно вздохнул. Ну надо же!

Пока один, улучшай, улучшай кровеносную систему. Не позволяй всякой дряни лезть в твой уникальный организм, будь милостив к себе, ведь ты появился случайно, один шанс из бесчисленного сонма единицы с нулями, у которых и хвоста-то не видно. Весь мир нуждается в твоем безотлагательном присутствии, тебя некем заменить во всей Вселенной. Пусть их, тех, имеющих паспорта и загранвизы, иномарки, спутниковые телефоны и по пять комнат, где ни в одной паркет не скрипит… О, они гуторят на йоркширском, да! Это они засыпают в пути, прикоснувшись к дребезжащему стеклу; засыпают как Бонапарт – еще не коснувшись подушки. Это они вдалбливают тебе в мозг, что ты отброс, без тебя жить будет лучше, жить станет веселее, что таких как ты только гетто исправит и что за колючкой таким как-то надежней. Это они без смущения могут возвестить миру: «Жизнь удалась!» Пустые глаза, жадные и равнодушные одновременно, а сколько меж тем удачно прокрученных любовных историй! Просто заслушаешься.

Скушай мороженое. О, прости, ты же не ел мороженое лет десять, не меньше, ну, купи себе новые шнурки к подозрительным ботам. Можно из урны прихватить газету… Там пляжи, там… Там девки так девки! С такой ляжешь спать и тут же уснешь, а не маешься, вперив глаза в потрескавшийся потолок, не куришь на корточках в туалете, стряхивая пепел в голубой унитаз, не ходишь возле своего дома часами в слякоть и порошу, держа валидол под языком и в кармане, как гранату РПГ-2, из боязни зарезать, задушить, обухом по голове ту, от которой бродишь по грязи, то приближаясь к завьюженному фонарю, то удаляясь… Как время-то мучительно идет, сейчас бы у мраморной стоечки поджаристый кругляшок колбасы, облитый кетчупом, да на три пальца в стакан, это ничего, что ацетоном отдает, главное – в животе сразу станет жарче и тепло распространится до кончиков оледеневших пальцев…

А там, в той далекой стране, было точно так же, и дождь лил как из ведра, не переставая. И отдохнуть можно было только в супермаркете под песню «Расцвела сирень-черемуха в саду», только не на русском, а на иврите, как-то забавно, и стеллажи с ярко освещенной продукцией, которую можно пощупать руками, понюхать; из десяти чанов с разного сорта маслинами можно по одной попробовать и вежливо оставить косточки в спецчашечке для проб. Особенно умиляла очередь к пяти кассам, за которыми жужжали эскалаторы; некоторые клиенты предъявляли пластиковые карточки, и девушки-кассирши вставляли их в автомат, другие выписывали чеки и, отрывая от чековой книжки, совали в набитую тележку для доставки на дом на машине. Как-то, к стыду своему, я машинально схватил ящик, набитый продуктами, стоявший несколько поодаль от подъезда ближе к проезжей части. Семья румын ютилась прямо под балконом, огородившись простынями. На холме с пяти сторон раскручивались улицы, и лужайка в кольце нескончаемых машин с пальмой посередине напоминала то ли обитаемый остров с палаткой, то ли протест против квартир с канализацией, кондиционерами, газовыми баллонами и электросчетчиками.