Сергей Нефедов - Лунная походка

Снилось о первой любви. Тащился в центр города днем, и он был с зажженными фонарями, и витрины горели. Мне не было места. Это был последний день города N. Из-за крыш домов показывались гребни могучих волн, напоминая, шевелитесь, мол. И ощущая себя неловким, я нес в руках цветы (подчеркнуто болезненное состоянье), и все это как-то связано со страстью к девочке. И знал я о близкой погибели города. Но это было не страшно, страшило другое – цветы. Мне было тошно от того, что я их нес. Словно бы девочка была вовсе не материальной…

В пустой комнате, стоя в трусах, гляжу на заснеженную улицу, и катятся слезы из глаз Александра Сергеича от музыки механического оркестра.

Длинная затемненного стекла стена банка «Апоалим» дымчатого цвета. За стеной, за никелированными бортиками хохочут, развязно жестикулируют и жуют служащие, запивая бутербродики маленькими бутылочками. Я иду вдоль стеклянной стены под палящим солнцем, отражаясь в дымчатом стекле. Фуражек такого фасона здесь никто не носит. Одна из сотрудниц улыбается в мою сторону, откуда она знает меня? Ах да, я подал ей шар на пляже. Отель «Хилтон». Двадцать пять этажей со звездно-полосатым. Мы стояли с ней на балконе, она показала коктейлем на море и спросила: – У вас тоже много воды? – Да, конечно. – И рыбы? – Сколько хочешь, у нас завались рыбы. – А арабы есть? – Нет, вот с арабами туго. У нас арабов дефицит.

Она в ответ понимающе заулыбалась, обнажив свои, надо отдать должное, очень даже качественные, ну, прямо скажем, отменные зубы превосходной формы и сохранности будь здоров, так что сами понимаете и все такое.

Спрашиваю, силясь вспомнить хоть одного автора, ну какого-нибудь самого этакого, как его, ну этот, а, вспомнил и выпаливаю: – У вас Лев Шестов есть?

Аж в пот бросило, ну надо же, всё, хватит-хватит. А она, женщина-продавец, сразу видно, что понимает, есть такие, редко, но есть: – Пожалуйста, – говорит, – есть. – Сколько? И тут она называет.

– Повторите, пожалуйста, – говорю с дрожью нескрываемой в голосе. Нет, не ошибся. – Извините, – говорю, – надо подумать. И из любопытства подсовываю ей тонюсенькую, жалкую, рядом с другими, книжонку. Опять ошеломительная цифра. Куда я попал?!

… Волны высоко взметаются над волнорезом. Из-за сопляков на серфинге мужик со свистком готов обделаться. Мечущийся по мокрому песку свистун в белых шортах, белой рубахе и белой кепке. Может быть, я что-нибудь не так делаю, и когда парень в ярком резиновом костюмчике летит на меня на своем серфинге, привязанный на резинке к своему парусу с оконцем, и что-то там ошалело орет, разинув рот, – я просто ныряю поглубже, чтоб не задел килем, и он проносится надо мной как большая рыба. Может быть, из радиорубки кричат и мне тоже, но какое мне дело до всех этих свистунов, серфингистов и прочей сволочи, если честно признаться, если вот так прямо и откровенно, без обиняков и экивоков. И они, конечно, понимают, не злобствуют, не загибают, им ведь тоже, естественно, на меня глубоко наплевать.

Пишу, зачеркиваю, вымарываю, вырываю, разрываю на полоски, на клочки, комкаю, кидаю в разные стороны, или об стену, жую зубами, плюю в написанное. Как-то, стыдно признаться, господа, высморкался, ну и естественно, naturlich, завернешь иной раз селедку там или другую полезную в хозяйстве вещь, например пирожок или еще что-нибудь…

Проходит какое-то время, и вспоминаешь, и выходит – это-то одно и держало на поверхности. Во всем остальном можно согласиться и уступить, чего уж там, чтоб быть последним. А не быть ли это значит свободным, то есть стать вне критериев, уйти из всякого направления, не быть подвластным ничьему мнению, не зная, что хорошо, что плохо?

«Звуки Му». В странных своих движениях человек на сцене напоминал случайно забредшего за кулисы больного (последствия перенесенного в детстве энцефалита), которого кто-то забыл, – привел, скажем, вахтер, показать театр, а сам побежал на звонок. Но больной за каким-то хреном залез на стул, к тому же на сцене, повторюсь, и пытается петь в микрофон, который оказался ниже, чем надо, поэтому приходится нагибаться. Скажите мне, о чем он поет? О чем может петь человек с явными отклонениями, которого судороги уводят то в одну сторону, то в противоположную, и его никак невозможно увязать ни с одним из так называемых нормальных певунов нашей великой, будем так говорить, просто эстрады. И вот пока он подкрадывается, приноравливается под довольно откровенно монотонную да и не блещущую какой-то там оригинальностью музыку, тут-то тебе куплет и кончился. Стоп! Стоп! Почему, собственно, музыка на ваш взгляд не отличается вкусом? И потом происходит фокус: ты втягиваешься в это его действо и уже про себя повторяешь все, что он исполняет. Оказывается, он не вытворяет, а все ж исполняет. Да, да, именно так.

Мелькает какая-то мысль. Следом приходит сожаленье о ее неуловимости и неустойчивости. С ней одной был бы я неуязвим, как настоящий Боец. Да вся беда в обманчивости кажущейся легкости. Шагни навстречу и окажись в рассвете, какой смутно ощущал всегда.

… Острая наблюдалка включается, пленку можно прокрутить. Вмерзший в лед реки катерок с вмятиной на носу и со щепками, примороженными к борту. На берегу синий сарай покатой крышей устремлен к острову за мостом, на синей гладкой поверхности во всю стену мелом изображен символический член, одновременно похожий и на ствол, и на птицу, одной линией он похож на голубя Пикассо.

… Трудно побороть малодушие, проснувшись поутру в незнакомом городе в далекой стране. Ни бэ ни мэ ни кукареку. Да еще сны предательски хороши, хороши тем, чего не было.

… Маканина отдал за «Континент». Сперва всего добил, как ни мучительно было добираться к своим по маканинской прозе, но потом остается осадок настоянности и настоящести. Какой бы ни был Катаев «красный», но «Трава забвения» – своего рода целый Монтень. «Ни дня без строчки» Олеши написаны значительно раньше, стало быть, возможны заимствования. Но куда ж нам деться-то? «Возвращенная молодость» – состоит из многих, меж собой не связанных будто б сюжетов, историек, событьиц.

Все недоумевал, почему один номер «Октября» в 42-м году вышел с «Перед восходом солнца», а продолжения не было. Но как вообще суметь во время войны издать хотя бы один нумер книги, не относившейся ни малейшим образом к идеологической войне, переживаемой страной? Вещь, чуждая самой атмосфере тогдашнего времени. Как тут не восхититься поведением М. Зощенко на разгромившем его собрании. Сильная личность, и вместе с тем в каких своих истеричных состояниях признается! Как это все знакомо, близко, родно.

В каком таком году страну не лихорадило, не была она на грани, как и каждый живущий в ней? Чем же эти описания трогают? Да прежде всего тем, что мы, узнавая себя в них, поражаемся тому, как это все-таки глупо выглядит со стороны…