Сергей Нефедов - Лунная походка

Пляж Тель-Авива. На бетонной площадке танцуют сразу пар сто пятьдесят под оглушительную музыку, напоминающую танго, и приятный женский голос поет. В окружении густой толпы смотрю, с верхних моих ступеней, на круг танцующих. Долго смотрю, поставив сумку под ноги, не в силах оторваться от воскресных (то бишь субботних, в субботу же там ни хрена не ходит, окромя, кажется, такси) танцев. Панорама моря, пляж, яркие паруса, мелькают пары, одеты так себе, но танцуют в общем-то дружно. Всматриваюсь в лица. А этот-то что тут делает? Я ж его помню, это он выкинул мою банку из страшенной очереди за пивом там, в Союзе. И он же загреб нашу персону в распахнувшуюся машину под такую гармошку, что тут и не снилась. А какая картошечка с селедкой, хлеб ржаной с кефиром: селедку на «Правде» начешешь, пиво по стаканам, а! да что говорить… А этот, подозрительная внешность, очкаст, сухощав, спрятал работник бывший ИТР свои черные нарукавники в сумочку Сони, миловидная женщина, как должно быть неловко ей с таким вые… Помню, как эта гнида мне не давала зарплату, но хоть убей не помню почему, как стоял в очереди к окошечку, как лезла блатата пьяная, как боялись – денег не хватит… Но нет, она вовсе не отворачивает своего смазливого лица от его, так сказать, выражения, напротив – поворачивает в такт ему и поворачивает… А потом у нас знамя переходящее свистнули, и собрание было, и пойманного судили, а он, этот итээровец, голосовал, чтоб отправить того, кто тапочки шил из знамени с гербом и гимном, в места не столь отдаленные… Многие явно не знают всех па, всех фуэте и танцуют по предположению. Свою версию. Но так как пар много-много, в общем всё нормалёк.

Смирение тоже работа. Усмиряя свою жажду деятельности, тем самым трудишься, преодолевая грезы времени, по тем или иным причинам не занятый производством. Кажется, у англичан появился термин – лихорадочное зарабатыванье денег. Уверен, какое-нибудь мрачное захолустье первейшей страны не отличается от нашей повсюдности. Что говорить, там и воздух не такой. И прибывающие оттуда неделями не в состоянии выйти на улицу. N. с упоением рассказывал, как в первый день, точнее утро, вышел из отеля, гостиницы-люкс и первым делом привычно решил, собрался… просто плюнуть. Но плюнуть было некуда. Чистота ошарашила. Пришлось проглотить.

… Янко Лаврин, профессор славистики из то ли Германии, то ли Голландии, очень усердно накропал про Льва Толстого аж двести восемьдесят семь, кажется, страниц, но он так и будет своим студентам нести ахинею про сапоги, которые якобы Лев Николаевич сам себе выдумал, и во всем, мол, виновата его Сонька, так и хочется добавить – Золотая ручка. Во-первых, он и родился, должно быть, в них, в сапогах, и в них же добивался чина и на Кавказе и в Севастополе… А во-вторых, конечно, трудно солдату самому сделать автомат, но если б не Софья Андреевна, то кто-то другой каждодневно вгонял бы его в гроб. И зачастую человек сам себе отравляет существованье. Князь Андрей, в жару моясь в сарае, с брезгливостью рассматривает свое тело. Зато как ему приятно пообщаться с Пьером под дубом на мосту!

Было время «коллег». Мура какая-то. Не скажешь же – было время Дорониной, Олега Даля. Даля я увидел по ТВ в фильме «Утиная охота» – в москвартире, сидя в кресле, положив ноги на стул, – через семь лет после того, как он взял билет в дальний конец. И мне не мешала смотреть кувыркающаяся девочка в стареньких трусиках на видавшем виды ковре. – Вот как я умею! Вот как я умею! – А за «Утиной охотой», действие которой происходит может быть в 70-е, вспоминался, хотя весьма смутно, персонаж в «Звездном билете» и многие его другие роли тоже.

Акутагава, рассказ о старике-литераторе, моется в общественной бане, старое, обрюзгшее тело, варикозные ноги, маслянистые редкие волосы на лысой почти голове. Ему давно не пишется, и не расписаться уже как раньше, как когда-то. Ему грустно, сосредоточенность на своих колющихся мыслях. Профнепригодность. Ненужность. Никчемность. Может быть заброшенность… И тут Акутагава рисует… это надо оценить: в старой бане с дырявой крышей, в шайке с водой (вдруг) отражается оранжево-красный плод хурмы с нависшей над дырой в крыше ветви. И всё, так сказать, преображается!

Вся в красном, маникюр – в точности красные когти, мини-юбка, сидит нога на ногу, курит, глаза сверкают, щечки с ямочкой, рассказывает и смеется, хохочет, от нее тянет свежестью Санкт-Петербурга, и сколько раз там ко мне, как к магниту, подсаживались, то с предложением распить подозрительный пузырек, то угощали пивом, то в явно нетрезвом виде вполне еще можно сказать почти хоть куда дама (вдруг) ни с того ни с сего подозревала себя моей благодетельницей, какие-то обалденные кришнаитки потчевали просадом, не исключаю – с анашой. Потом ты просыпаешься с Рубенсом на стене, по телеку транслируют японский секс, и, оказавшись даже обладателем созданья, вонзившего свои когти, выкрашенные под цвет, должно быть, сумочки, тут же стукающейся со спинки стула в унисон – зеленое, красное – стеклу в колодец двора, где чертят и по-железному орут галки, ты не слышишь ответного биения. Разве что еще немного посмеяться вместе, прежде чем волнительно положить руку на пушистый мех шубки на морозе, и отщелкать пару сигарет на остановке, прежде чем троллейбус увезет тебя с обратным адресом. Тебя, так неожиданно вставшую на руки, аж пуп видать, тебя, тихой сапой мечтающую о Франции. Как-нибудь я достану твое фото, мне его подогнала твоя подруга, вы там жестикулируете на выставке. Ах, эти «Митьки»: Пушкин, Довлатов, Флоровский и др… Жаль, Кончаловский о тебе все ж таки не слишком-то, я бы сказал, скуповато, хотя вот, пожалуйста, заболел же он как-то в Санкт-Петербурге в одну из характерных промозглых зим, и втемяшилось ему позвонить в Стокгольм, аудиенции наглым образом добиваясь у вашего брата (в данном случае неловкое выражение, не правда ли?). И тем не менее в Стокгольме-то, припав к ручке, и обрел утраченные грезы.

В середине рабочего дня хозяин окликнул, и я, приставив груз к стене, пошел в соседнюю комнату за инструментом, принес, что требовалось, но сбился с мысли, вот что самое обидное. Не помню про что, не помню как думалось, но потерял. Как говорится, холодный пот прошиб. Не важно, в конце концов, о чем было соображение, важно, как незаметно проходило время, важно забытье, свое родное.

… Совершая одинокую прогулку у моря в ненастную погоду, я на обратной дороге поднимался по ступеням… Вдруг мой слух прорезали гулкие удары, похожие на барабан. По металлической бочке, перевернутой вверх дном, пустой из-под чего-то, стучал грязными руками лохматый парень в одежде бродяги. И грязное море шипело и бухало у него за спиной. Гулкие, дикие гроханья на безлюдном совершенно побережье, холодная вода подкатывала и лизала его, по всей видимости всю зиму немытые, ступни. Затем ему, кажется, надоело отшибать ладони, и он принялся палкой наяривать и, чтоб шибче было, к ней добавил вторую. Красный от натуги, он хлестал и хлестал, как одержимый, и над ним прояснилось доселе беспросветное небо, и туда, где появились светлые, на редкость радостные облака, тысячи и тысячи чаек громадой двинулись, кружа и образуя гигантский чулок, они кричали, и их уносило-утягивало потоком откуда-то, из барабана что ли возносимого, невесть откуда идущего и куда уходящего свежего весеннего ветра. Слова из песни прорывались сквозь грохот. Может быть, это мои ночные стояния в темноте перед уносимыми тенями облаков, так похожими то ли на мечущиеся перед пробужденьем персонажи, Бог весть что тебе сулящими, то ли на некие феерические представления друзей человечества, художников… Конечно, общаться с репродукциями швейцарского, Цюрих, издания как-то намного приятней, чем обонять запах нищеты, кризиса, да и что греха таить… животные почему-то так не благоухают, от них не несет за версту полным набором. А парень пел на английском, и казалось – вот-вот разберешь. Так же неожиданно он прекратил, выдохся что ли, сбросил с себя куртку и со шнурком на шее (в мешочке должно быть были семена пшеницы из гробницы одного из фараонов) пошел в море и, зайдя по колено, раскинул руки и что-то там хайлал в круговерть, в воронку чаек многокилометровую, ухающую в аккурат над его очень давно не знающей расчески головой. Ой-ой-ой! Э-гэ-гэ!