Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Суматошливая пора — перекочевка. Тут — гляди! — не попадись под горячую руку чабана. Алтынбала до конца недели не показался. Не раз и не два переделал и переписал я наряды и ведомость, еле-еле спихнул отчет. И то, думаю, просто главбух сжалился.

Приехал я из центральной усадьбы в аул и опешил. Возле конторы целый чабанский слет собрался. Загорелые, обветренные, с воспаленными от бессонницы глазами чабаны чуть ли не за глотку меня схватили: «Милый, ты мне индийский чай выпиши! Плиточный и зеленый сам пей!», «Устрой детишек в интернат. Или дай подводу — в школу возить», «Какой это, к шайтану, ремонт, если печка дымит?!», «На поминки по погибшему отцу скотину выдели», «Осеменение, говорю тебе, следует начать с пятого числа…», «Алтеке просил, чтобы я лично ему напомнил…». О-о-о… будто селевой поток обрушился на меня. Голова гудела, как высушенная тыква на ветру. Тут наконец-то послышался знакомый треск «газика». Сияя, ввалился в контору Алтынбала. Два передних зуба блеснули золотом. Мигом разогнал он молодых чабанов: «У-у, попрошайки, побирушки! Заладили — дай, дай, дай!» Потом, наобещав с три короба, и стариков вежливо выпроводил. «Эх ты, пижон! — сказал мне. Новым словом, видно, в городе обзавелся. — Учись у меня. Понял? Ты думаешь, мы живем? Прозябаем! Пыль, грязь, блеянье овец, планы да каракулевые шкурки — вот вся наша жизнь. Я, браток, с важными шишками за одним столом посидел. Что и говорить, процветают братья-казахи! Родичи моей женушки и врача мне сразу подыскали, и в бар-кафе свели, и кукольный театр показали. Вот как! А мы здесь, зачуханные, затюканные, кроме овец, ничего не видим. Умоляли меня: оставайся еще на недельку, все зубы золотом покроешь. Но разве останешься, когда о хозяйстве душа болит? Знал ведь, что чабаны теребят здесь тебя, как клок шерсти…»

Будто подменили с тех пор моего благодетеля. Поскучнел он, сник. На работе, бывало, подремывал, забубённая молодка из «газика» не вылезала. Я за это время немного начал вникать в глухие дебри бухгалтерских наук. Зарплату копейка в копейку приносил домой. Однажды, запихнув в карман положенную сотняшку, ринулся было к выходу, как остановила меня кассирша. «От квартальной премии по сдаче шерсти вам причитается пятнадцать рублей». Что ж… От премии только в кино отказываются. А кассирша еще один список под нос сует. Ухмыляется: «Вы, оказывается, еще и техничкой в конторе работаете…»

Взмок я от стыда и опрометью кинулся к Алтынбале. Он отвел меня за угол дома. Плюнул себе под ноги (явный признак недовольства). «Пара шариков у тебя, малец, не на месте (шепотом); я тебе, олуху, добра желаю, вот и приписал зарплату технички»… (у меня глаза на лоб лезут). — «Алтеке, а техничка на что жить будет?..» — «Не волнуйся: она получает зарплату воспитателя детсада…» — «Алтеке, разве в нашем отделении есть детсад?..» — «Нет — так будет. А на бумаге он уже есть…» — «Чудно, Алтеке. Какой же он детсад на бумаге?..» — «Тьфу, недоумок! Уговорил, значит, районо. Дети числятся в детсаде, хотя и живут пока, до весны, дома…»

Да-а… Десять лет проучились в школе, уйму мудростей вызубрили, а о том, что столько закоулков в народном хозяйстве, и не догадывались. Хоть бы скорее наступило лето. Подался бы я вслед за своими сверстниками туда, за голубой горизонт, навстречу своей мечте, А пока целыми днями торчу в конторе. Составляю акты, списываю старые, без ободков, колеса, изношенные кирзовые сапоги и истлевшие фуфайки. Подсчитываю сено, перевезенное с гор, и никак не подведу баланс. С кипой бумаг иду к Алтынбале.

— Алтеке! Что за сено мы всю зиму взад-вперед возим?

— Прежние наряды были на сено, которое доставили с гор на базу. А эти наряды на сено, которое привезли с базы к стойбищу. Уразумел?

— Боюсь, главбух не подпишет…

— А ты не бойся! Наше дело — документы подавать, его дело — денежки платить.

— Но сено-то будет дороже вдвое-втрое!

— А тебе что? Не ты же будешь есть дорогое сено.

— Да, но… мы ведь обязались снизить себестоимость.

— Ишь умник! А как прикажешь удержать рабочих на ферме? Должен я им давать поблажку? Иначе они разбегутся. Где я найду сезонных косарей, стригалей, строителей?!

— Не знаю…

— То-то же… Не голова у тебя — недозрелая тыква, — усмехнулся Алтынбала.

Я обратил внимание: золотые зубы и впрямь очень шли ему, придавая то ли солидность, то ли непреклонность и уверенность, то ли и то и другое вместе. Хоть и тот Алтеке, да не совсем. Во всяком случае, не похож на того скромного, сполна познавшего зной и стужу трудягу, каким я его знал.

Уж если завоет-задует ветер Львиная Грива, то две недели не уймется. Степь, оскудевшая от нынешней засухи, приуныла; неприкаянно метались по ней хрупкие кусты перекати-поля; обнажились корни иссохшей до лиловости полыни. На чабанов смотреть жалко: лица осунулись, почернели, словно копченое мясо; из сапог сыплется песок. Алтынбала днем и ночью мотался по участкам и стойбищам, объезжал отары, проверял кошары. Особенно беспокоило его состояние баранов-производителей. Он заставлял их подкармливать то клевером, то жмыхом, но все равно к последней отаре они настолько истощались, что на маток и глядеть не желали. Алтынбала на чем свет стоит ругал Койшеке.

— Это разве производитель? Это хиляк, немощь! Какой прок от него, если он только мошонкой трясет? Я тебе сколько раз твердил: не выпускай на солнце, не давай пить из лужи.

— Не в уходе дело. Искусственное осеменение — сущая беда для барана, — оправдывался чабан. — И где бы я достал воды двадцати отарам? Тут и озера не хватит!

— Оставь провокаторские речи! Где твое партийное сознание? Где твоя гражданская совесть?

— Ах, так?! Забери отару! Забери мой посох! Довольно с меня такого счастья!

— У-у! — хватался за голову Алтынбала. — Баламуты! Бездельники! Бестолочи!

Однажды после такой очередной перепалки управляющий повел меня к себе обедать. Гладкая молодка спала в затемненной гостиной. Услышав нас, встала, томно потянулась. Половицы заскрипели под ее ногами. Я подумал: чего это раскормленная гусыня дрыхнет посреди дня? И почему Алтынбала так распустил ее?

Зимой заведующий взял отпуск и надумал поступать заочно в институт. Ударили морозы. Окна заиндевели, обросли наледью. Алтынбала, подписав бумаги, застыл в задумчивости. «Да-а, малец, — сказал он, — с дырявым карманом в столице делать нечего. А заказов у моей женушки — по горло». Я понял намек и с гордостью объявил, что жертвую ему на дорогу месячную зарплату.

Алтынбалу щедрость моя не поразила. Он продолжал дыханием согревать красный от мороза палец.

— Э, браток, не спасет меня твоя сотняшка. Слышал я, умные люди списки составляют, и родичи расходы поровну разделяют.

Чего тут… Я сразу принялся за дело. Составил длиннющий список, всех чабанов, сакманщиков, строителей проименовал. Боялся: не дай бог забуду кого-нибудь — на всю жизнь обиду запомнит. Кому охота от доброго дела отлынивать?