Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Алтынбала, точно камень-стояк, застыл на домотканом паласе. Пухлая молодка, капризно вскинув брови и сложив руки на необъятной груди, прислонилась к тюку. Цветастый шелковый халат, казалось, вот-вот лопнет на ней. Я поспешно отвел глаза, присел на краешек паласа.

— Слушай, Дюйсенбе, дорогой, — глухим голосом заговорил Алтынбала. — Вижу: неплохо работаешь. Стараешься. Не зря, видать, взял я тебя под свое крылышко. И прибарахлился малость. Иншалла, еще лучше заживешь… Ну, а я… сам знаешь. Надо было золотые зубы вставить, в институт поступать, то да се. Вот и опустошил свои карманы. Но деньги, когда мир и благополучие, — дело наживное. А вот женушка второй день меня, точно куардак, поджаривает. Оказывается, жены начальства нынче норковые или каракулевые шубы носят. Да не каракулевые, а из каракульчи. Понимаешь? Срам, говорит, в цигейковой дохе людям на глаза показываться…

Чего тут не понимать? Каракульча — самые драгоценные шкурки еще не родившихся ягнят. Они нежные, с тугими завитками на вес золота. Осенью у нас на ферме отобрали отару овцематок, чтобы после ранней случки получить от них каракульчу. За тринадцать дней до расплода мы погрузили овцематок в вагон и отправили на мясокомбинат. Там их зарезали, вытащили ягнят, сняли шкурки. Высушив, обработав, пересортировав их, готовились на днях сдать государству.

— Алтеке… каждая шкурка ведь на учете…

— Э, браток, скот выращиваем мы. Каракулеводством занимаемся мы. Так неужели за наши адские труды мы не имеем права на несколько несчастных шкурок? За свои же честные деньги?! Не снимут же нам за это головы!

— Не знаю, Алтеке… Как можно покушаться на совхозное добро? Это ведь пре…

— Не учи, браток. И не страши. Я прошу только на одну шубу. От этого совхоз не оскудеет. Говорю же — заплачу до копейки.

— Не соображу, как быть…

— Ладно, браток, оставь все сомнения и состряпай завтра акт на тридцать шкурок. Придумай что-нибудь. Дескать, моль поела, порезов много, словом, брак, государству сдавать невозможно. А деньги я внесу в совхозную кассу. Договорились? Ну, и хорошо! Маладес! Государство наше, сам знаешь, не обеднеет. Потому что государство — это мы. Не так ли, грамотей?.. Давай придвинься к столу. Сейчас женушка куардак нам принесет. Полакомимся! Как? Не будешь пить? Меня, что ли, стесняешься? Ну, ладно… разрешаю. От рюмки-другой пьяницей не станешь. Ай, маладес! Поехали!..

Я диву давался. Дебелая молодка, только что стоявшая каменным изваянием возле тюка, вдруг вся расцвела. Подстилкой стелется, подушкой подкатывается. Подведенными глазами играет, улыбкой завораживает, бедрами виляет. А-а… черт с ними, с тридцатью шкурками… В конце концов отвечать ведь Алтынбале. Он завфермой, не я… Старики его поддерживают. Чего мне? Ух, глазища-то какие! Прямо в жар кидает. Будто в душу тебе, бесстыжая, лезет. Знобкая дрожь колотит… Тридцать шкурок, однако, не шутка. Но… я все равно уеду учиться. Пусть здесь сами выкручиваются. Он старший, меня попросил, я и сделал. Вот и все… и все… Читал я, будто взгляд женщины — черная пучина, не умеешь плавать — сразу утонешь. Видно, не пустые это слова…

Алтынбала пил «топленый конский жир», как он называл коньяк, и мне подливал. Хмель ударил в голову и в ноги. И слова путного не скажешь, и с места не сдвинешься. Сколько прошло времени, не поймешь. Наконец я все же встал, пошатываясь, потянулся к выходу. Долго плутал по особняку из восьми комнат. Подался в прихожую, попал — в спальню. На широченной импортной кровати разложила себя пышнотелая молодка. Руки-ноги раскинула. Коленки пухлые выставила. Стрельнула на меня бесовскими глазищами: «Ай, джиги-и-ит!..» Я мигом отрезвел и выскочил, как ошпаренный.

Мама посмотрела на меня испытующе: «В баню, что ли, ходил?» Что ответишь? Брякнулся в постель, укрылся одеялом.

В середине мая чабаны перебрались на летовку. Еще вчера в степи было шумно и оживленно, а тут сразу опустело, даже пыль не клубилась. Ветер гулял-свистел в сухих ветвях одинокой туранги. К обеду, шурша шинами, остановился у конторы «газик». Алтынбала вошел, поздоровался, навалился грудью на громадный письменный стол. Пощелкал пальцами, повел кадыком.

— Непонятная жажда меня мучит…

Жажда непонятная, а намек понятен. Перебрал вчера «топленого конского жира», вот и трещит голова, как переспелый арбуз. Веттехник прижал уши, помалкивает.

Значит, соображать нужно мне, младшему и по возрасту и по служебному положению. Бегу в ларек и возвращаюсь с белоголовкой за пазухой. В глубине зрачков Алтынбалы вспыхивает огонек.

— Та-ак… Падежа я нынче не допустил. План по каракулю выполнил. С шерстью тоже все в норме. Лишь поголовье овец никак не могу увеличить. Сдашь каракуль — поголовье не растет. Поднимаешь поголовье — с каракулем провал. Как в поговорке: налево поедешь — арбу сломаешь, направо поедешь — бык подохнет.

Алтынбала все реже говорил «мы», все чаще «я» да «я».

Вот и сегодня утолял он жажду непонятную в конторе, как вдруг, точно с неба, свалилась ревизия из района. По тому как ревизоры были сплошь вислоухие, в джинсах, при широченных галстуках, можно было догадаться, что они недавно поступили на стражу закона. Дотошные, неподкупные. Пригласил их Алтынбала на чай — не пьют. Пригласил на бесбармак — не идут. Оу, ребята, разве мы не казахи? Или у вас, как у стариков, пост? Неужто не столкуемся по-доброму? Хоть говорите, за что казните!.. Нет, от бумаг не оторвутся. Каждый листочек обнюхивают. В папках роются — пыль столбом, На счетах щелкают — треск стоит. Конечно, в моих бумагах сразу на «липу» наткнулись.

— Как объясните несоответствие между расписками чабанов и отчетом сданного каракуля? Или некоторые ягнята голенькими родились?

— Наверно, при счете ошибся…

— Интересно! Почему так много выбракованных шкурок? Кто вам разрешил столько списать по акту?

— Алтеке посоветовал оформить по низшему сорту…

— А почему такая разница между количественным и качественным показателями?

— Видно, ошибся при счете…

Алтынбала учуял неладное и сорвался в область. Меня предупредил: держись стойко, отбрехивайся, как можешь, я посоветуюсь с родней жены, может, замолвят, где нужно, словечко… Ревизоры между тем продолжали выколачивать из меня пыль. С каждым днем я все глубже увязал в топях бухгалтерского учета. Вместе с веттехником мы изо всех сил пытались выкарабкаться, но доконали нас тридцать шкурок каракульчи, ушедшие на шубу дебелой молодки. Больно символической оказалась сумма, внесенная Алтынбалой в совхозную кассу. Выяснилось, что списывание драгоценных шкурок каракульчи без специального решения особой комиссии карается законом. Кто знал… Целую неделю не отходили от стола ревизоры. Наконец, такие же строгие, неулыбчивые, прихватили пухлые папки и укатили в район. Мне они сниться стали. В контору я отныне не мог заходить без отвращения и страха.