Дукенбай Досжан - Шелковый путь

— А как же, таксыр-ата, если вы вдруг тайком собираетесь…

— Ты запомни: у нас с вами отныне одна цель и одна судьба. Отрар падет — всему Хорезму несдобровать.

— О лазутчиках что-то поговаривают…

— Да, есть такое подозрение.

— Напрасно сомневаешься в людях. Город в железном обруче. Никакой лазутчик через эти стены не пролезет. Зря на кого-то грешишь…

— Честный человек навета не боится.

— Кадырхан-ака, я тоже кого-то подозреваю.

— Кого еще? Говори!

— Скажу — так не поверите. Есть тут одна смазливая провидица. На лице — кротость, а в душе — подлость. Вместе с сарбазами, бывает, выезжает за ворота, участвует в стычках. В последний раз она вернулась в город позже остальных, на целое кочевье отстала. Думаю, что это неспроста.

— Напраслину городишь. Баршын — не предательница. Мы лучше своих людей знаем!

— Вот увидите, что я был прав, Кадырхан-ака! С поличным я приволоку ее за волосы к вам. И пусть отсохнет мой язык, если говорю неправду!

Ровно четыре дня спустя после этого разговора враг пошел на приступ. Город был объят сном. И когда на востоке робко забрезжил рассвет, откуда-то издалека донесся глухой гул. Дремавший возле глиняной кадки с дегтем Кайраук вздрогнул, насторожился. Слабый шорох послышался у его ног, будто мышь прошмыгнула. Сомнения не было: враг готовился прорваться через подземный проход и вылезти наружу. Прославленный кюйши, обладавший редким слухом, немедля поднял тревогу и разбудил лежавших вокруг сарбазов. Все разом вскочили, приготовились к бою. В это время почва заколыхалась, задрожала, и каменный пол вдруг провалился вниз, будто в преисподнюю и чуть не увлек за собой Кайраука. Отчаянным прыжком тот все же успел выбраться на твердое место. В земле образовался зияющий провал величиной е юрту. Едва развеялся столб пыли, как оттуда показались вооруженные воины, быстро карабкающиеся наверх.

В детстве Кайраук часто охотился на сусликов. Находя свежую норку, он заливал ее водой; через некоторое время из норы выскакивали мокрые, скользкие, измазанные глиной и насмерть перепуганные зверьки. Суча лапками, старались они разбежаться во все стороны. Так произошло и с иноземцами. Одетые в кольчуги, вооруженные до зубов, они яростно хлынули из ямы с монотонным криком «А-а-а…». Первые ряды тут же нарвались на острые кипчакские копья. Сарбазы из Отрара спешно поднесли огромные чаны с кипящим дегтем к краю ямы. Вязкий, горячий, вонючий деготь обрушился, полился на головы монголов. Кайраук бросил сверху зажженную свечу, и деготь вспыхнул, над ямой сразу же заклубился зловонный дым. Объятый огнем, полузадушенный враг забился в предсмертной агонии. Вражеские воины падали и гибли в черном подземном проходе, обернувшемся для них могилой. Несколько монголов в горящей одежде судорожно выбрались из этого адского котла и принялись неистово размахивать саблями. Они предпочли погибнуть в схватке, нежели задохнуться в дыму. Хриплые стоны, визг и крики доносились все глуше. Те, что оказались у самого прохода, еще сражались с отчаянием обреченных. Другие задохнулись в вонючем дыму; еще живые, они беспомощно барахтались, ослепленные и оглушенные, готовые залезть в любую щель.

А защитники города чан за чаном лили в клокочущую яму раскаленный деготь, пока потайной подземный ход не превратился в сущий ад. Кроме нескольких смельчаков, тут же погибших от кипчакской сабли, никто из прорвавшихся монголов так и не увидел божьего света.

Нойон Шики-Хутуху, за крепостной стеной руководивший подземным штурмом, пришел в ужас. Подземный проход начинался от самого шатра прославленного нойона. Черная скважина почти целиком поглотила первую сотню, а нойон готовился послать на приступ уже вторую. Но в это время из-под земли послышался вопль, никак не похожий на воинственный крик, предвещавший победу. Это был вопль ужаса, от которого Шири-Хутуху похолодел. Ноздри его ловили мерзкую удушливую вонь. Вначале она напоминала ему паленую овечью шерсть или чадящие сучья итсигека. Но нет, такого смрада ему еще не приходилось ощущать. Нойон с омерзением отпрянул от черной ямы, откуда поплыл густой пегий дым.

От великой досады нойон даже хлопнул себя по ляжкам. Он понял, что его бесстрашные воины живьем горят под землей, и в бешенстве начал рубить шатер — только клочья летели. В это время из-под земли показалось страшное чудовище, в копоти и саже, в обгорелой рвани, с опаленной головой, с выпученными, безумными глазами и съехавшим набок ртом. Нойон с превеликим трудом узнал в нем бесшабашного рубаку-сотника Муравья.

— О баурыым… брат ты мой единственный! — зарычал нойон. — В какой ад тебя ввергли проклятые кипчаки?!

Волчицей, потерявшей волчат, завыл нойон и бросился к батыру, шатавшемуся на ногах, прижал его к груди. Самые страшные проклятия слал он на головы дерзких кипчаков. Нойон молил Тэнгри покарать этих бешеных псов, обрушить на них небесную кару, молнией испепелить их поганые души. Лучшая сотня его воинов погибла в подземном проходе. Часть сгорела у выхода в город, часть задохнулась в дыму, другие, отступая в панике, перерезали и затоптали тех, кто стоял на их пути. Мало кто оттуда вышел живым. Да и на них было жутко смотреть. Не люди — страшные чудовища в истлевших лохмотьях, обезумевшие, судорожно дергающиеся в мучительном кашле.

«Черт меня дернул за язык предложить эту затею кагану. Теперь он привяжет к моим чреслам булыжник и начнет трясти, пока душа не вылетит», — с тоской подумал Шики-Хутуху.

Стон и скорбный вой донесся в это время от шатров Алак-нойона и Тажибека. Там тоже рыли подземные проходы, и воинов постигла та же страшная участь. Поняв это, предводитель монгольского войска почувствовал тошноту, сердце будто оборвалось, и он обеими руками ухватился за голову и с криком «О-о-о!» побежал, как безумный, в степь. Перепуганные насмерть нукеры побежали за ним, ведя в поводу тулпара-скакуна. Догнав нойона, они подвели к нему коня. Слуги отворачивали глаза, опасаясь, что нойон тронулся умом, и приседали в ужасе, оглушенные его исступленным криком.

Нойон наконец сел на коня, отпустил до предела поводья и галопом поскакал к востоку. Прохладный встречный ветер, что дул со стороны далекой родины, ласкал его прокопченное на солнце лицо, но он не мог забыть того, что осталось позади. Тяжко ему было здесь, на этой земле, от духоты и пыли, от тошнотворного запаха крови, паленого человеческого мяса и смрадного дыма чадящего дегтя, которым встретили монголов непокорные, богом проклятые кипчаки.

Долго скакал Шики-Хутуху, припав к гриве коня. Ровно стучали по такыру литые копыта, вспархивали из-под ног коня степные рябчики, мгновенно растворяясь в синем просторе. На ветру разгоряченная голова остыла, нойон понемногу приходил в себя. Вначале он подумал, что сошел с ума, и прислушался к стуку своего сердца. Однако ничего не расслышал, кроме грохота копыт. Изредка он оборачивался назад; за ним тянулся едва заметный сизый шлейф пыли. Впереди виднелись внушительные очертания горы Каратау; до ее скал и ущелий было не близко, однако они уже ясно вырисовывались на фоне голубеющего неба. Ему даже почудилось, что гора стремительно плывет навстречу. Он подобрал поводья, попридержал коня, выпрямился в седле, огляделся. В воздухе тянулись-плыли тонкие прозрачные нити. «Вот уже и осень надвигается, — с грустью подумал он. — Суждено ли бродячей душе, находящейся между жизнью и смертью, увидеть следующую весну? Или все мы прямо отсюда пешими отправимся на тот свет, поручив наши души богу войны — Сульдэ? Под каким курганом, у стен какого города останутся наши кости?»