Аланка Уртати - Кавказские новеллы

Нас друзья ждали к обеду с классическим ассортиментом всех киосков страны в период перехода от голодного социализма к сникерсному изобилию.

Но тут мимо нас промчался бешеный грузовик, и мы бросились за ним, при этом скульптор стонал всякий раз, когда тот взлетал и с грохотом падал на шоссе, сплошь с выбоинами.

В моем доме нас ожидала некоторая паника, которую внушил по телефону референт-полковник, угрожая, что старейшины взлетят без статуи и без нашего сопровождения, но в срок.

Такая пунктуальность была совершенно несвойственна старейшинам, по-видимому, они не отошли от утреннего ностальгического шока.

В аэропорту моего родного города Беслана мы загрузились в пустое брюхо военного вертолёта со скамейками по борту.

Старейшины быстро разлили что-то по бокалам и вознесли молитвы покровителю путников – святому Уастырджи, которого в новые времена стали называть Святым Георгием, однако, сохранив за ним статус «покровителя мужчин».

Молодые с большим достоинством отказались, мне, конечно, не предлагалось.

Спустя несколько минут начался взлет души к Богу. Я медитировала: какая удивительная акция взлетать в небо с белой статуей, со старейшинами, с друзьями над Главным Кавказским Хребтом – и сердце плавало в полом пространстве груди.

Мы летели над горами, ущельями, каньонами, вечными снегами, над родиной Коста – Наром, над Рокским коридором, соединяющим обе части Осетии. Здесь, в небе, не было ни таможни в конце Алагирского ущелья, ни блок-постов с кордонами российским солдат, думавших, что они стоят на южных рубежах России и северных – Грузии.

Здесь, под крышей мира, было видно, что под нами единая пространственная Осетия, и никакая дурная сила политиков не уродовала гармонию пространства.

Обернувшись в салон, я увидела, что все приникли к окнам иллюминаторов. Казалось, Коста сидел, еще более углубленным в свои мысли. Это была вершина впечатлений за всю мою жизнь!

Одним взглядом я охватывала ушедший мир предков – там, внизу, они скользили по узким тропам, то скрываясь от преследователей, то преследуя хищного зверя, худощавые, в легких, протертых до дыр арчита [10], умевшие проходить, словно тень облака, по узким лазам ущелий, над пропастями так, что ни один камешек не срывался, чтобы повлечь за собой обвал или камнепад.

Перемещаясь в широком пространстве от начала Даргавса до южных ущелий, они проносили свое великое свойство выживать, и за это сейчас я испытывала к ним благодарную любовь и нежность потомка.

Я снова обернулась – на месте трибуна сидел не вдохновенный актёр на сцене жизни, не скупой чинуша, способный назавтра опять завести свою волынку о нехватке денег на мою дерзкую газету – там сидел задумчивый осетин, разглядывавший внизу жизненное полотно своих предков, и профиль на фоне иллюминатора был волевым, словно вырезанным из камня.

И был он мне сейчас родным и понятным именно потому, что и его давно ушедшие вглубь земли предки являли ему одному то, чего никогда не увидит человек из другого племени.

Здесь, высоко в небе, летя над югом и севером родины, лучше думалось о нашем бытии.

Можно надругаться над всем, что нам дорого – все мы поголовно на этой земле язычники, потому что идеализируем массу материальных вещей, но всегда найдутся те, кто восстанавливает порушенные святыни, найдется мастер, найдутся мудрые старейшины.

И я стала неистово молиться Богу, проплывая над единственным местом в мире, где осталась наша этническая родина, сузившаяся до крошечных пределов, с которых сойти просто некуда.

Я просила Бога, чтобы он скинул с нас невыносимое бремя зависеть от политиков – зачастую извращенцев, избавить нас от жестокой судьбы быть разделёнными на две части вокруг Хребта, который на самом деле есть НАШЕ КРЕПКОЕ СТРОПИЛО ПОЗВОНОЧНИКА!

Еще я просила Бога дать нам любовь друг к другу – надменным снобам и несчастным беженцам, потому что дети и тех и других – единое племя.

– Если ты не дашь нам всего, о чём молю Тебя, то можешь сбросить нас сейчас в одну из пропастей под нами, потому что невыносимо жить иначе!

Бог не сбросил нас в пропасть, но дал мне ощущение птицы, парящей высоко в небе, над крышей мира…

А вскоре мы уже кружились над южной столицей.

Мы долго кружились над городом, то ли запрашивая Тбилиси о посадке в стойко независимой уже шесть лет Южной Осетии, то ли выбирая для тяжёлой статуи место поближе к театру, пока, наконец, не приземлились на стадионе.

Вертолёт мгновенно был облеплен ребятишками, среди которых прыгали совсем малыши, не знавшие войны. Они не подозревали, что такой же «рыжик», как прозвали его в городе, приносил кровь и смерть.

А мы не подозревали, что мужчины, наблюдая за нашим кружением, сжимали кулаки и мечтали о «стингерах», и у кого-нибудь из защитников города могли сдать нервы от плохих воспоминаний.

Те, кто бросился нам навстречу, ждали нас уже не менее четырёх часов, и вместо приветствий у них вырвалось: «Стол остыл совсем!»

И вскоре мы оказались при входе в небольшой зал научного института, где, сомнений не было, нас ждал прекрасно накрытый осетинский стол – по три пирога на блюдах, мясо, фрукты, молодое вино, пиво древних Нартов и, конечно, русская водка.

Старейшины стали занимать свои места, молодые – свои позиции для обслуживания их.

Трибун, на мгновение забывшись, пригласил и меня, на что я с холодным достоинством ответила, что не припомню, когда в доме моего отца я сидела бы со старейшинами за одним столом.

Все закивали, одобряя мое классическое кавказское воспитание, а парни мигом собрали мне пышный «хай»– «долю», положив сверх меры сладких фруктов.

Я взяла свою «долю» и вышла на улицу, раздумывая, что делать дальше, в какой дом направиться. Сопровождавший меня цхинвальский журналист предложил сразу же отправиться в дом, где я намерена остановиться, и там украсить хозяйский стол своим приношением.

Мы пошли в дом, где я хотела поскорее обнять хозяйку. Дело было не только в том, что этот дом я любила за славный, ничем не изживаемый юмор и теплоту его обитателей по мужской линии – дядюшки, старого тбилисского интеллигента, мужа-врача и двоих сыновей. И не только в том, что по женской линии, через прабабушку Абайон, я восходила фамильным родством к хозяйке дома.

В рассказанном мне эпизоде эта женщина, блиставшая в молодости необычайной красотой, вновь в полной мере проявила свое достоинство.

Шеварднадзе, сменивший в Грузии на посту президента режим Гамса-хурдия, с размахом сменил и оружие против непокорного Цхинвала – бандитские обрезы и автоматы на стрелковую артиллерию – а по окончании своей военной кампании приехал извиниться перед цхинвальским народом. Увидев Зару, он поспешил подойти к ней и, как в прежние времена, протянул руку.