Аланка Уртати - Кавказские новеллы

Позднее люди будут умирать от того напряженного ожидания. Умрёт и наш друг Барспи, все три дня проведший на большом камне возле школы, пока его единственный сын-второклассник со своей матерью томились внутри.

Кольцо людей вокруг школы никому не под силу было разорвать – ни властям, ни омону, ни приказам, ни увещеваниям. Да и незачем, все и так замерли в мерцательном сознании.

Только однажды, в первый день, когда во двор стали выбрасывать тела первых застреленных мужчин, кто-то подумал, что бандиты решили прорываться со всем своим оружием, люди дрогнули и побежали прочь от школы. Остальные, не понимая происходящего, бежали за ними.

Не знаю, почему, но я спиной ожидала того, что уже взорвалось в памяти кадрами австрийского или французского, не помню, фильма «Старое ружьё» – огнемёты второй мировой войны! Страшнее для человека оружия я не видела и испытывала дикое ожидание за спиной убийственного огня.

И побежала за всеми.

Это было со стороны железнодорожного полотна, напротив старого дома моего деда. Схватив за руку старшего брата, тянула его вперёд. Он сопротивлялся, не видя своего сына, который, как оказалось, не бежал, а отошел в тень дерева, потому мы его не видели.

В какой-то момент я всё же оглянулась и увидела другого племянника, сына нашего двоюродного брата, который вырос через дорогу от школы, в том самом дедовском доме. Он стоял и смотрел нам вслед. Бежать он не мог – врач, он был старшим в отряде местных спасателей.

Наш Олег, ставший спасателем, вырос практически без матери, хлебнул всё, что выпало с самого начала первой грузинской агрессии против Цхинвала, вместе с женой-южанкой, однокурсницей, которая увезла его после института на юг.

Он тогда не убежал на север, даже с двоими малыми сыновьями, а пробыл всю войну на осетинском юге анестезиологом при своем друге-хирурге вначале в осаждённом Цхинвале, потом ходил в Джаву оперировать раненых, безоружный, по смертельной Зарской дороге.

С тех пор он продолжает спасать, но уже на севере – носится с отрядом к опавшим лавинам, к утопленникам, но чаще всего к терактам.

Никогда не забуду, как спасатель стоял и смотрел нам вслед, возвышаясь над всеми из-за своего роста.

От моего родного спасателя до следующего, к которому мы подошли, произошло всё то, что произошло с бесланской школой.

Московский спасатель из «Альфы» или «Вымпела» тоже стоял и смотрел нам вслед, когда мы уходили от городского морга. Мы пришли, зная о том, что боевики разрешили взять со двора школы тела убитых ими мужчин, уже вздувшиеся от трёхдневного лежания под жарким сентябрьским солнцем. Но спасателей, вошедших во двор, расстреляли.

Никто не знал, убили чьих – местных или московских. И никто не знал, с какой стороны по ним стреляли, потому что когда они пошли за телами, одновременно начался штурм, и спецназ был обречен.

Конечно, спецназ всегда знает, на что идёт, он готов к смерти, и всё же трудно представить, что человек в последний миг приемлет свой великий переход в результате чьего-то предательства.

Конечно, за выполненный перед государством долг – посмертные награды, пенсии семьям. Но кто бы отказался от иного – и выполнить свой честный долг перед любимой страной, и видеть глаза своего ребенка?!

И никто тогда не знал, что от преданных спасателей и заложников, наш путь прозрения приведет к самому Спасителю. Вот этого невозможно было ожидать, по человеческому неведению…

Московский спасатель был тоже высокого роста и благородной внешности, но заметней всего налёт боли и печали во всём образе одинокого стояния в карауле у мёртвых товарищей.

А тут мы со своей плеснувшей из сердца радостью, что наш жив! После двух-трёх шагов от него, все трое, не сговариваясь, развернулись и вновь пошли к нему, чтобы извиниться за невольно проявленное чувство – он должен был знать, что мы разделяем его боль.

«Альфа», как стало известно, нигде никогда не теряла своих, сколько в этот раз, даже при взятии кабульского дворца в семьдесят девятом.

Он нас, конечно, понимал и грустно улыбнулся.

Уходя, я опять оглянулась и подумала, что спасатели – это гражданский ранг святых посланников.

Только святое, это когда посылает Бог и родина, а не государство благоденствия олигархов, чиновников и попсы.

Всем остальным – та безысходность, в которой мы все уже давно, но для нас пик её пришёлся на момент ожидания правильных действий – вот только от кого?

Пока что накалялась обстановка ожидания – ни туда, ни сюда, выходы безвольной власти со сводками, в которых преуменьшение числа заложников в пять раз, ничего не значащие слова успокоения, такое невыносимо долгое и напрасное ожидание действий Москвы – людской мозг уже начинал изнемогать.

Наши парни в домашних тапочках, как ринулись из домов, так и застряли на улицах с различными берданками в руках – часто говорили, у населения много оружия, но не говорили, как быть мирному населению, которое постоянно подвергается нападениям и которое никто не защищает.

Власти не могут, самим не дают, и вот он, пример – более тысячи человек в ловушке, перевитые проводами от взрывателей. И, главное, среди детей совсем малыши и даже грудные.

Как после этого мужчинам смотреть в глаза женщинам и детям, если не делать Богом заповеданное дело – защищать их? Это означает, ломать в себе заповеданные человеческие инстинкты, а где ответственность властей, провоцирующих их вынужденное желание озвереть?

Больше всего мы все боялись штурма с российской стороны, чтобы не вызвать у террористов-смертников крайних мер. Если уж они так основательно засели, так что на верхнем этаже и на крыше – повсюду располагались их снайперы, и всё было под их прицелом и, по-видимому, в школе вдоволь оружия – вопрос пока без ответа: как и когда завезено?! – значит, перевес силы был на их стороне. И мы снаружи тоже были в их власти.

Но те, кто в спортзале, были заложниками действий обеих сторон, и неизвестно, какая в итоге окажется опасней для их жизни!

Одни говорили потом, что террористы выводили школьниц и насиловали, другие, что не видели такого. Но о том, что наших безоружных мужчин они расстреливали и выбрасывали через окна во двор, уже знали. А подойти было нельзя.

Все стояли, иногда молча обнимались с подошедшими родными или знакомыми, но ничего не говорили о сути дела, из-за которого стоят, чтобы и словом не вспугнуть надежду на лучший исход.

Журналисты из московских, в основном, и зарубежных теле-радио компаний и газет располагались в сквере у правого торца Дворца культуры, вблизи штаба чрезвычайной ситуации. Как только началась перестрелка, сквер мигом опустел, все снялись и побежали в безопасное место, а самые отчаянные понеслись к школе.