Аланка Уртати - Кавказские новеллы

Я стояла у левого торца здания, когда рядом упала подстреленная женщина. Её быстро отнесли за здание, а я продолжала ошеломлённо стоять, зачем-то рассуждая, как сюда, за две улицы от школы, попала эта пуля, так коварно, бесшумно и по явно изогнутой траектории, хотя ничего в этом не смыслю.

Фрагменты того, что происходило в школе и вблизи в результате развязки трёхдневной ситуации, мы увидели вечером, но все три дня муза телевидения не портила себе хорошее настроение трагедией.

Над нами кружились военные вертолеты, на плече моего брата уже лежало истончённое личико маленького сына наших друзей с чёрными кругами вокруг глаз. Его раненная мать была увезена в больницу, и мы пошли искать её, потому что сын невыносимо страдал, не видя матери.

Картина со спасателями уже вонзила в мой мозг мысль о равной безысходности всех: и тех, кто в нарядных бантах или в бабочках под крахмальными воротничками, ждал решения своего главного вопроса – жить им или не жить, и тех, кто ждал приказа, наконец-то, идти спасать – чей черед, тому быть мёртвым, и всей до умопомрачения терпеливой толпы, отныне и навсегда объединенной «бесланским синдромом».

На двор больницы, сплошь и рядами выложенный мёртвыми телами детей и взрослых – итог теракта и спецоперации по его ликвидации – невозможно было смотреть, если только не стояла задача, свыше человеческих сил, высмотреть того, кого ищешь.

Мамонтов, московский тележурналист, маячил у ворот, опустив камеру, в нём была видна полнейшая опустошенность, в отличие от тех, кто исторгал дикий вопль ужаса при узнавании в мёртвом теле своего ребёнка, красиво наряженного первым сентябрьским утром.

Мы никогда столько не молились, как в те дни, город стал нерукотворным храмом, в котором молился каждый, даже неверующий. И нашим пастырем был сам Господь.

Но только за что он попустил это жертвоприношение, кому нужен был изощрённо кровавый спектакль, небывалый со времен царя Ирода, умерщвлявшего всех младенцев?

Каждый думал, как и почему могло такое случиться, хотя всего навиделись, но это было нечто невероятное.

Уже садилось солнце, когда уставший спецназовец сделал фотокамерой снимок школы, в который вошло небо над нею. Он увидел то, что отснял, и покрылся холодным потом.

На снимке в небесах был самый настоящий человеческий глаз, который смотрел на школу, на город, на всех нас…

Мы в тот вечер все одинаково думали, что картина, когда весь двор устлан телами застреленных, взорванных, полусожжённых и обугленных людских тел – это катастрофа всей страны, всего мира.

Никто в толпе не ожидал и даже не предполагал предательства, главным из которого было то, что вначале будут слишком долго выжидать, затем взявшие исход теракта в свои руки выдали городу людские потери в невообразимом количестве.

Никто не имел предвидения недалекого будущего, заполненного жалкими инсценировками судов, стараниями спасти карьеры, давлением на знавших больше, чем следовало, чем нужно было.

Никому бы тогда в голову не пришло, что вскоре этим можно будет кормиться стервятникам, которые будут ненасытно глотать большие куски от сострадательного мира. Вокруг города завьются тугие клубки неразгаданности – следствия, суды, комиссии, договоренности, невыверенные ДНК и прочие формы доведения всего до жесточайшего абсурда. И потерпевшие, хоть разбей свои головы, не сдвинутся с мёртвой точки понимания истинных причин происшедшего.

И, конечно, все, кто допустил, пропустил и не доведет до логического конца причин трагедии, скорее всего, получат повышение и заживут своей неправедной жизнью, кроме тех, кого определят крайними и дадут показательные отставки.

Многие семьи потеряны целиком, те, кто остались, искалечены навсегда, смертельно ранены в самое сердце.

Беслан так и останется бедным городишком неизживаемого горя с детским кладбищем в центре внимания.

Вечно цветущее живыми цветами кладбище с бесчисленными одинаковыми надгробиями красно-коричневого мрамора и фотографиями красивых и весёлых детей.

В начале сопереживающие гости входят в первую бесланскую школу, где в центре спортзала стоит высокий тонкий крест, цветы и свечи, а по всему периметру – лица, лица…

Потом их везут в Город Ангелов, как сразу окрестили иностранцы густонаселенный городок, где те же самые детские лица улыбаются вам и смеются, но уже со своих надгробий.

Реальное противостояние тому абсурду – не смирившиеся, не забывшие, не простившие, и потому, что такое произошло, и потому, что все в стране и республике остались столь же беззащитны перед любым следующим терактом.

Но когда не смирившиеся будут выходить в пикеты в столице и растягивать свои полотнища аншлагов с требованием объективного расследования, с боков будут пристраиваться некие лица с плакатами, призывающими к любой агрессии, вплоть до похода за кровью к соседям.

А столица и так задыхается в отравляющих дымах старинного электроцинкового завода, который остался в центре города, и людям надо думать, как выжить, как уберечь оставшихся детей, ибо идёт чье-то чудовищное обогащение через убийство живой жизни в городе.

Милиция будет пристрастно переписывать паспортные данные редких уже столичных журналистов рядом с пикетом бесланских матерей, требующих честного расследования, а через неделю террористы-смертники в который уже раз беспрепятственно проедут через все кордоны к месту назначения и взорвут очередной автомобиль в центре города, где больше всего народа.

И старик, торговавший вениками на пересечении двух около базарных улиц, будет разорван тротиловым эквивалентом вместе со старушкой, торговавшей лимонами, с которой всегда весело по-соседски перебрасывался фразами как старые добрые владикавказцы. И множество людей вокруг вновь безвинно падёт в очередной мясорубке.

Безотказно действующий планировщик поставит очередной знак в графе терактов по Северному Кавказу.

Кавказская карусель, на мгновение взмывающая ввысь и опускающая – непременно к смерти…

В Беслане была еще одна физическая реальность – время, отпущенное на «Беслан» – до, в процессе и после события. Она включала то, что сейчас не зависело от нас, и ту нашу способность или неспособность постичь это в будущем.

Когда в школе всё закончилось, стали проявляться проблески того, что нельзя было вложить в понятие «лежащее в плоскости события». То, что навсегда останется в бездне Беслана, которую нам не то, что постичь, но и заглянуть в неё невозможно.

Всё проявившееся из бездны никто специально не расследует, потому что, хотя оно и обнаруживает множество признаков своего существования, его нет. Никто не возьмет на себя ответственность ни утверждать, ни опровергнуть это – ни философы – материалисты, ни даже священники…