Аланка Уртати - Кавказские новеллы

Тяжелое чувство мучило меня, пока, как нарыв, не прорвалось во мне. И я разрыдалась – горько, из самых глубин души, в которую никто другой никогда не сможет проникнуть, чтобы помочь вызволить ее из топи болота, куда неожиданно попадаешь, а выбраться не можешь. Где как в рождении и смерти человек одинок…

1988 г.

Кто бы ни был повинен в создании этой дороги, сейчас она вела в ад пассажиров тридцатиместного красного автобуса, перевозившего их из гостиницы, находящейся на высоте 1250 километров над уровнем моря – к самолётам, поездам, местным автобусам.

Никому не суждено было попасть ко времени своего отбытия из северокавказской республики, ибо на этом самом злополучном месте, которое и в лучшие времена заставляло замирать сердца в груди перед крутыми спусками и пропастями, их настигла ошибка, заложенная безмозглостью современных строителей.

Пренебрегая вековой мудростью горцев, они проложили её по крутым склонам и вели умопомрачительным серпантином параллельно руслу горной реки.

Сейчас причиной всему был ливень, размывший слой дороги, всё её покрытие только потому, что по перевыполненному плану дорожники вырыли могилу всем остальным.

Никто из пассажиров автобуса не молил судьбу о спасении, ни у кого для этого не было времени и ясного сознания – они летели в ад.

Всё раздавило свинцовое небо, опустившееся на вздыбленную землю, сползающую, осыпающуюся, льющуюся.

Лавина из горных пород влекла людей, переворачивала, избивая на ходу камнями. Они захлёбывались грязными потоками и неслись с закрытыми глазами, крича и утопая в грохоте стихии.

Но внизу ждало их самое ужасное – бешеный поток горной реки, вырвавшийся на волю из ледников, перемалывал своими жерновами камни, а уж людям, парализованным от страха и избитым до полусмерти камнепадом, не следовало туда попадать, это была неминуемая гибель.

Нора Швейцер тоже летела в свой ад, её тащило селевым потоком вниз, к окончанию путешествия из Сан-Франциско, американского штата Калифорния.

Ни один из смертных людей не наблюдал сотворение мира, но Нора Швейцер была свидетелем разрушения этого мира и возвращения к Хаосу, если можно было допустить, что она что-либо соображала в это ужасное время.

Однако та самая рука судьбы, которая вела Нору через годы, страны и континенты, подбросила её и, не дав смешаться с мельничным жерновом реки, воткнула в расщелину естественного грота под неподвижной породой, о которую стихия разбивала всё, что стремительно несла на себе.

Нора была создана так, что не погибла. Более того, она смогла ухватить что-то ещё из этой жизни, причем, таким цепким объятием, что даже смерть не смогла бы разнять её рук.

Её добыча была вбита вместе с нею в этот спасительный грот, в твердь земли.

Теперь, когда она была на островке жизни, через некоторое время вступило в строй её сознание, и надо было пользоваться этим сознанием, чтобы попытаться обуздать свой ужас от происходящего.

Спина Норы была прижата к каменной стене, но она не вполне ощущала холод от камня, ибо это уже была жизнь, её несомненное продолжение. И всё же так холодно ей было только однажды зимой в Шанхае, когда в Европе бушевала вторая мировая война, после которой всё в жизни изменилось.

Норе, пришедшей в себя, нестерпимо захотелось ощущать жизнь на твердом пятачке земли, нет, каменной породы, что было лучше сейчас, надёжней. Бог сохранил ей жизнь. Не иудейский Бог, а христианский.

Оправдывалось предсказание женщины, встреченной на итальянской Адриатике лет тридцать назад:

– Обретёшь на краю гибели то, чего никогда не имела в своей жизни…

Сказанное казалось бредом.

Селевой поток, посреди которого она катилась к концу жизни, разрушал привычный круг всего, что составляло жизнь Норы – гражданки всей планеты.

Нора Швейцер родилась в Харбине, но он никак не отложился в её детской памяти. Навсегда остался в памяти Шанхай, он был местом её ничем не омраченного детства.

В Китае она больше никогда не была, потому что твёрдо знала, там этого места больше нет. Шанхайская колония европейцев – американцев, бельгийцев, англичан, русских – была разнолика и разноязыка, как китайский Вавилон. Те, которые смешивались с китайцами, говорили на португальском языке, и это племя полукровок имело португальские паспорта. Хотя колония европейцев жила обособленно от китайского населения, такое смешение происходило.

Для Норы там был счастливый остров детства. Так было до тех пор, пока их не выдворили из народного Китая по пришествии к власти Мао Дзе-Дуна.

Она была уже замужем, и с мужем их понесло в Гонконг, чтобы направиться в Израиль. Два с половиной месяца они добиралась через Гавайи в Италию, где им пришлось смешаться с потоком нацистских жертв, вывозимых в Палестину, в новое еврейское государство.

Все изменилось не только в ее жизни, но и в жизни всех тех людей, которых она встретила на перевалочной базе в Италии.

Ее сестра и мать тоже оказались на этой базе. Естественно, они не производили впечатления беженцев, освобожденных из гитлеровских концлагерей. В дороге их принимали за туристов, потому что в отличие от других евреев они были с деньгами.

В Италии их обокрали, к тому же надежды на мебель, идущую из Китая, тоже не оставалось, так медленно она шла. Но грех было жаловаться, глядя на окружавших их людей.

Нора никогда не видела, чтобы белые женщины были готовы провести ночь за одну сигарету. Это были итальянки.

Нора не замечала, что в воспоминаниях делает акцент на цвете кожи. Это уже позднее наслоение, после тридцатилетнего проживания в Америке. В то время цвет кожи не имел для Норы никакого значения.

В Америке все невольно рассматривалось как белокожее и чернокожее. Было еще желтокожее, но это было дорогим воспоминанием детства.

Нора наблюдала настроение будущих израильтян, собранных со всей Европы – смертельно измученные, они теперь надеялись провести остаток жизни на своей новой родине, считая отныне и навсегда её убежищем от любых бед.

Но у Норы не было никакого отношения к будущей родине, она была взращена средой, состоявшей из множества национальностей, она была космополиткой в исчерпывающем значении слова.

А позднее, когда после скоропостижной смерти мужа осталась в Израиле одна, она вообще ощутила себя гражданкой мира.

Это ее возвышало над однородной еврейской средой. Тогда, возможно, ее возвышало материальное благополучие, которое позволяло им снимать квартиру в Тель-Авиве, окруженном палаточным городком.

Старшая сестра поселилась на севере – в Хайфе, откуда больше не стремилась никуда и звала к себе Нору. Но Нору тянуло из Израиля в большой многонациональный мир, подобный тому, крошечная часть которого взрастила ее.