Аланка Уртати - Кавказские новеллы

Ей говорили потом, что в любимом ею Шанхае разразилась нищета, как и во всем Китае, которая смыла следы процветавшей европейской колонии.

Тот Шанхай остался в душах его жителей навсегда. И в её сердце он жил вместе с русскими мальчиками и девочками, которым завидовала маленькая Нора, когда они открыто целовались на заутрене в большом русском соборе.

Нора училась в католической школе святого Йозефа, что сделало ее официально католичкой. В ее голове никогда не возникало желания что-либо поменять, потому что у нее был собственный способ общения с Богом – повсюду, где её захватывала мысль о нем, хотя она не особенно докучала ему, обходясь собственной энергией.

В сорок лет она переплыла океан и опустилась на постоянное местожительство в Сан-Франциско, где дядя по матери успел открыть небольшой ресторан; но дядя вскоре умер, не успев попользоваться своим благополучием.

Нора не стала наследовать ресторан, она выучила английский язык. Языки ей как гражданке мира давались легко.

От деда, уехавшего из Одессы в Харбин, а затем в Шанхай, она знала тот русский язык, которым уже не владели в покинутой ее дедом России. Она говорила на нем легко и пересыпала речь таким количеством поговорок, что ее речь отличалась от речи русских, разделивших судьбу страны, как живой от реанимированного.

Выучив английский язык, вернее, усовершенствовав знания, полученные в детстве в католической школе среди английских детей, она доработала секретаршей в директорате крупной калифорнийской фирмы до пенсии, которая теперь утвердила ее стремление колесить по свету.

– К черту то, что я еврейка, то, что я католичка! Господи, я прошу Тебя, спаси меня! – это было пробуждением сознания Норы.

Никто на этой планете не застрахован от маленького отрезка дороги, которую недобросовестные люди могут сделать смертоносной. Нора, как определяла это сама, “огрызалась на эту страну”, приведшую, в конце концов, ее к катастрофе.

Еще вчера ей пришлось ругаться в гостинице, для чего она использовала вперемешку несколько языков – русский, английский, и даже французский, на котором “ругалась, как сапожник”, так по-русски оценивала она свою манеру.

Нора Швейцер, человек с другого континента, попала в этой стране в беду, застигнутая не гражданской войной, не революционным переворотом, а в свой мирный приезд на родину деда. Ей хотелось представить, что она в другой части планеты и что это ей только снится – она закроет глаза, и с ней все устроится.

Для воссоздания той реальности она начинала медитировать:

– Я встаю, в Сан-Франциско, сейчас приготовлю мой джюс и буду смотреть мой Ти-Ви. Мой любимый Ти-Ви, мою любимую телепередачу…

Нора стала тщательно перебирать и называть телесериалы и телепередачи: те, которые ее очень интересовали, затем те, что смотрела вскользь, как звуковой фон для дел и мыслей, те, что не очень понятны, не очень приятны, их смотришь лишь потому, что это твой любимый Ти-Ви, а ты прилежная телезрительница.

Затем пошли лучшие телекомментаторы. Затем выплыл сам президент Рейган. Нора обратилась теперь к нему:

– Дорогой мой президент, я обижалась на тебя, когда ты девальвировал мой доллар. Путешественникам стало трудно путешествовать. Но если это так нужно для нашей страны, чтобы японцы не задушили нас своими товарами, то я, Нора Швейцер, гражданка Соединенных Штатов Америки, согласна с этим.

Нора подумала, какое отношение теперь она будет иметь к Америке, если она умрет здесь, в Советской России.

Нора мучительно захотела есть. Ела она очень мало – утром, кроме апельсинового “джюса”, иногда чашечку кофе, при этом она не утруждала себя помолом зерен натурального кофе, а пила гранулированный бразильский кофе из огромных банок одной и той же фирмы.

Это еще раз подтверждало, что у Норы в Сан-Франциско был четкий набор вещей, который ей служил, не загромождая материальным миром ее душу. Начать с того, как она одевается.

Престиж одежды от Диора или Шаннели заменялся у Норы географическими просторами, на которых царили не знаменитые кутюрье, а добротные маленькие частные фирмы в странах, где она путешествовала, которые оберегали ее от затрат на баснословно дорогие вещи.

Свою норковую шубу она купила в Израиле, это оказалось намного дешевле, чем в Америке. А демисезонное пальто, купленное в Лондоне – она видела такое же в Канаде – стоило вдвое дешевле. Так она экономила.

– Я, конечно, стара, но все же женщина. В 70 лет можно быть старухой, а можно быть женщиной. Нора придерживалась второго.

Шанхай, но уже послевоенный, лез в голову. Вернее, канадский еврей и католическая дама, национальности которой она не помнила. Женил их священник в отеле. На свадьбу Нора пришла в платье из крепа изумрудного цвета, в черной соломенной шляпе, черных перчатках и туфлях на высоком каблуке.

Священника она запомнила.

– Он тоже запомнил меня, потому что когда нас, европейцев, выдворили из Шанхая, и когда мы пробирались в Европу, то в итальянском порту Тране перед тем, как влиться в поток беженцев, я увидела его, в светской одежде, улыбающегося мне. Я крикнула:

– Стив Джексон!

И в моей жизни наступил тот момент, который происходит в жизни каждой женщины, на такие моменты идёт отсчет жизни…

Нора все же уехала в Америку после смерти мужа, выбранного её еврейской семьей, который очень быстро покинул суетный послевоенный мир. И очень быстро ей стало казаться, что его никогда в её жизни не было.

В её жизни был Стив Джексон, из-за которого она пересекла океан.

Стив умер, не достигнув сорока лет, после этого больше ничто и нигде её не останавливало надолго.

– Господи, пошли мне кого-нибудь на моем последнем пути, только не труп, а живого человека!

О чём может просить семидесятилетняя женщина у Бога? Не мужчину, конечно, зачем ей мужчина, не подругу – в такой час не до болтовни.

Из близкой родни у нее уже никого не было ни в Израиле, ни в Америке. Из далекой родни не было никого, кого бы она хотела сейчас видеть. Уповать на тех, ради кого она оказалась здесь – их она предпочла бы никогда больше не видеть, и это было вероятнее всего, но уже не по её воле.

Бельгийские друзья далеко. И уже не пугает её холод, из-за которого она купила дорогую норковую шубу.

В этот час она испытывала другой холод, от которого веяло отчаянием обречённого человека.

Нора Швейцер ругалась на французском после подъемника, на котором она взлетела в небо, как веселая птица, а потом опустилась со сломанными крыльями.

Местная молодежь, поднявшаяся вслед за ней с веселым шумом, вдруг молча остановилась, рассматривая необычную картину – эта старая американка, которую занесло в горный альпийский лагерь в центре Кавказа, в Цейское ущелье, к подножью подъемника, поражала большой независимостью от своего возраста.