Дарья Березнева - Когда растает снег

Хорошо жилось Микки у отца Василия. Но всё же пёс часто по вечерам вспоминал свою прошлую жизнь и скучал. Где-то теперь его друзья? Помнят ли, не забыли ли о нём?

Спустя год на адрес отца Василия пришло письмо из Петербурга. Батюшка развернул конверт и прочитал вслух.

«Здравствуйте, отец Василий! – писал Стёпа. – Спешу поделиться с Вами большой радостью: нашёлся мой отец. Представляете, все эти годы, с тех самых пор как узнал, что умерла мама, отец разыскивал нас с сестрой во всех московских приютах, но много попадалось однофамильцев. Ведь Мироновы очень известная фамилия. И вот полгода назад папа нашёл меня в православном приюте, куда Вы нас в своё время определили. Вашими молитвами, батюшка, я живу в Питере со своим отцом Павлом Петровичем и Аннушкой, которую папа удочерил по моей просьбе. В школе, где я учусь, есть урок, на котором рассказывают о Боге, и я люблю этот предмет больше всех остальных. А когда я закончу школу, то обязательно поступлю на педагогический факультет богословского института, потому что хочу быть учителем духовной культуры.

Ещё одна радостная новость – Аннушке сделали операцию, и она стала видеть. Теперь моя названная сестрёнка учится в музыкальной школе. Она там самая прилежная ученица и педагог по вокалу говорит отцу, что его дочь очень талантливая и её ждёт блестящее будущее. Кстати, из-за нас папа расстался со своей женщиной, полностью посвятив себя нашему воспитанию. А по выходным мы все вместе ходим в храм на службу, и Аннушка иногда поёт там на клиросе.

Я часто вспоминаю Вас, отец Василий. Не дают мне покоя и мысли о Микки. Где он сейчас? Всё ли с ним хорошо? Здоров ли? Если что-нибудь знаете о нём, напишите мне всё как есть, не скрывая ничего. С нетерпением жду Вашего ответа.

С уважением

Батюшка дочитывает письмо и украдкой смахивает слезу. Микки тоже искренне радуется за своих друзей, которые, наконец-то, после многих скитаний обрели своё счастье. Пёс радостно лает, прижимается к ногам отца Василия, и тот ласково треплет Микки по взъерошенной рыжей шерсти.

– Я тоже счастлив, голубчик, – говорит он. – Беги быстрее, расскажи матушке Ирине эту новость.

И пёс со всех ног бежит на веранду, где у плиты хлопочет матушка. Он громко лает и виляет хвостом.

– Что, мой хороший, проголодался? – улыбаясь, спрашивает Ирина и наливает ему в мисочку вкусного ароматного супа, пахнущего рыбой, свежей зеленью и овощами.

Никогда не забуду эту холодную Питерскую осень 92 года. В тот год я поступил на юриста в Санкт-Петербургскую правовую академию и переехал из Ставрополя, где родился и вырос, в большой город на Неве. Родственников в Питере у меня не было и я, как все заново поступившие, был определён в студенческое общежитие. Приехал я в последних числах августа и сразу же почувствовал резкую перемену климата. Мы, южане, народ горячий, темпераментный, и к погоде приучены тёплой и сравнительно сухой. Здесь же, как приехал – сплошные дожди. Что ни день так дождь, изморось, влажность. Брр! Как вспомню, мурашки по коже.

Первое время, конечно, скучаешь по дому, родителям чуть не каждый день письма пишешь, по телеграфу созваниваешься, что да как. Волнуешься. Потом, со временем, как-то легче становится, забывается всё родное, близкое, воспоминания тускнеют, звуки и видения прошлого меркнут, и постепенно впадаешь в то состояние унылой апатии, когда всё вокруг становится безразлично. Дни проходят один за другим однообразной чередой, жизнь видится бесцветной, линялой картиной сквозь пелену сырого петербургского тумана.

Интересная штука, жизнь человеческая! Никогда не знаешь, что с нами будет завтра, никогда ни за что нельзя ручаться. Например, если бы в ту первую питерскую осень мне сказали, что когда-нибудь я смогу полюбить этот дождливый город и даже более того, навсегда остаться в нём, я бы посмеялся над таким нелепым предположением. Слишком уж неприглядным и хмурым показался мне Петербург с первого дня моего приезда. Однако же время творит необъяснимые вещи. И та высшая сила, что так справедливо и мудро распоряжается нашими судьбами, не преминёт расставить всё на свои места.

Одним из самых сильных впечатлений моей юности, переломным моментом в ней, стала встреча на Троицком мосту, встреча, навсегда оставившая след в моей душе. А на следующее утро выпал первый снег. И этот снег явился неким символом, началом новой для меня жизни.

Всё случилось в самом начале ноября уже под вечер. Как-то так сложилось, что именно в этот день мы расстались с Катенькой, моей однокурсницей. Как бы пошло это ни звучало, но я любил её безумно. И она отвечала мне взаимностью. Да, тогда я был отчаянным романтиком! Знал наизусть «Ромео и Джульетту» Шекспира, зачитывался Гёте, восхищался изысканной поэзией Блока и даже сам писал стихи, посвящая их своей Прекрасной Даме под таинственными инициалами К. К.

Два месяца безоблачной любви, планы, надежды на счастливую совместную жизнь и вдруг… Всё рухнуло в одночасье. Однажды Катенька призналась, что давно влюблена в одного человека и не намерена продолжать встречаться со мной. Как честная девушка, она сказала мне: «Я знаю, нехорошо целоваться с тобой, представляя другого». Поначалу я был ошеломлён и готовился собственными руками задушить моего счастливого соперника, но, поостыв, решил, что не вправе вмешиваться в её жизнь и отступился. «Понял, хорошо, что честно сказала». На этом между нами всё было кончено раз и навсегда.

Стыдно признаться в своей слабости, но я был настолько подавлен разыгравшейся в моей душе драмой, что, в конце концов, решил свести счёты с жизнью. Я чувствовал себя отвергнутым романтическим героем, упивался своими страданиями и был счастлив, что терплю муки любви подобно юному Вертеру. Покончить с собой представлялось мне единственной возможностью сохранить чувство собственного достоинства и доказать Катеньке свою любовь.

Итак, я решился. Осталось только определиться, каким способом мне прервать свою жизнь. Застрелиться из пистолета жениха моей возлюбленной не представлялось возможности, во-первых потому, что достать оружие было сложно, разве что в антикварной лавке, но тогда я бы наверняка потерпел неудачу, как и мой излюбленный герой: при первой отчаянной попытке он обнаружил, что пистолет не заряжен. Может, повеситься? Но меня всего выворачивало от одной этой мысли. При слове удавленник мне живо представлялся образ самоубийцы с отёкшим посиневшим лицом, вылезшими из орбит глазами и высунутым чёрным языком. Эта уродливая маска витала передо мной в воздухе и раздражала моё и без того взбудораженное воображение. Несмотря на это я упрямо шёл к намеченной цели и перебирал в уме все возможные варианты. Напиться снотворного или броситься под машину? Но это поступок достойный женщины, а не мужчины и в подтверждение на ум мне приходили литературные образы таких отчаявшихся женщин как Анна Каренина из бессмертного романа Толстого или мадам Бовари великого Флобера. Что же остаётся? Вскрыть себе вены? Выпрыгнуть из окна? А может быть… И тут меня внезапно озарило: броситься с моста в Неву!