Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Женщина замолчала. Ей не хотелось говорить. Идти дальше тоже не хотелось. Она села под дерево и вновь отдернула рукав блузки. Мальчик стоял рядом с женщиной.

– А дальше? – спросил он.

– Грибы кончились… Надо было куда-то идти. Целый день шла через болото, чуть не утонула. К вечеру выбралась к большому поселку. Там были немцы и полицаи, но мне уже было все равно… В поселке устроили порядок, там даже гетто было для порядка, а в гетто – евреи. Немного, человек двести, еще не умерших от голода… Но скоро нас всех отправили в Аушвиц. Поезд шел почти неделю. Мы часто останавливались. Мертвых выгружали и двигались дальше. Рядом с Аушвицем был другой лагерь – Биркенау. Тех, кого оставляли там, быстро убивали газом и сжигали в крематории, но меня отправили в соседний Аушвиц. Там была лаборатория для опытов. Вот смотри – ожог на спине. Меня обожгли, а потом лечили. Мне очень повезло с этим ожогом. Вот и все. – Женщина поднялась. – Нет, ты знаешь не все… У меня после того страшного человека не было никого. Я боялась каждого мужчину и ненавидела их всех. Потом тебя увидела, и мне показалось, что ты сможешь вывести меня на свободу из рабства ненависти и страха. Вот не получилось… Пуговица проклятая… Ну, что загрустил? – спросила она, улыбнувшись. – Завтра я уеду. Хочешь, мы попрощаемся сейчас.

Они даже не поцеловались на прощание. Женщина ушла, а мальчик остался на краю вспаханного поля. На следующий день он все-таки помог женщине отнести чемодан к автобусной остановке. Так он ее проводил, но на вокзал мальчик не поехал.

Подошел пыльный, скрипящий всеми железными суставами автобус. Женщина нагнула голову мальчика к себе, поцеловала сухими губами в щеку.

– Прости меня, пожалуйста, прости, – сказала она. – Ничего не поделаешь. Я тоже, наверно, сгорела в том крематории, в Аушвице.

Мальчик долго помнил почему-то, что закрылась только одна створка двери автобуса. Вторая лихорадочно дергалась, стараясь безуспешно преодолеть неисправность механизма.

Здесь, в кибуце, в пустыне Арава, на границе с Иорданией, вспоминаю свой дом. Там, далеко на Севере, в русской деревне Мележи.

Мы приехали в кибуц ночью, в чарующей тишине пустыни, под чистыми звездами.

Привык совсем к другим звездам, другому небу, на иной планете, оставленной как будто навсегда… Навсегда ли?

Утро. Нехитрый домишко. Внутри все, как положено, полный набор удобств, за окном птицы поют в зеленом оазисе. Всего лишь двадцать пять лет назад здесь был один песок и камни.

Как далеко отсюда я родился, а сейчас сижу за столом в кибуце Яхель и пишу эти строчки. Значит, не навсегда покинул тот мир, невозможно это.

И невозможно это «навсегда». Да и зачем? Что прожито, то прожито. И все связано воедино через мозг, душу, сердце.

Чеканов Федор Алексеевич, по кличке Чекан, жителей Мележей – Б-гом забытого места на 101-м километре от Москвы. Чекан со мной сегодня, в этот ночной час, в пустыне Арава. Он возник неожиданно. По дороге в кибуц проскочили мы место под названием: «101-й километр». Я знаю, что это место не «черта оседлости» для сомнительного элемента. Знаю о воинском подразделении генерала Шарона под этим именем… И все же.

Прямое отношение имеет Чекан к великому нашему празднику свободы – Пейсах. Он – раб, с проколотым ухом, был одним из тех, кто проложил для меня дорогу в эту пустыню, в оазис этот, к этому столу в домике, под жарким февральским солнцем.

Чекан жену свою пырнул некогда отверткой, за измену. Нанес ей увечье, почти смертельное. Был осужден на восемь лет лагерей строгого режима. Срок отбыл полностью, проскочив все амнистии. С дружком по заключению приехал в Мележи. Ближе к Москве, его родине, нельзя было. И присох к этому месту. Стал жить там, куда привезли.

Руками умел делать все. Никакой работы не боялся, на любое дело шел смело, как в атаку. Многого от жизни не просил: кирпич «чернушки» в день, картохи, клубней несколько, и водки бутыль. Вот и все, что было нужно Чекану для счастья. Пишу «было», так как не знаю: жив он или помер. Даруй ему Всевышний долгий срок жизни, не самого большого греха был человек.

Да, чуть не забыл: еще для полного счастья нужен был Чекану душевный разговор «про жизнь». Это, думаю или хочу думать, было главным. Собутыльников без «разговора» Чекан не признавал. Не было этой «закуски», один пил, сам с собой рассуждая о разном, уходил от компании, «придурков» не признавал решительно.

Вот образец такой беседы, случайно мной подслушанной:

– Что, Чекан, помирать скоро. Старый ты стал, а тем годом еще жилистый был, шустрый по женскому делу. Почему так выходит? Почему человек стареет и зачем? За что наказание такое, приговор смертный? Не успел человек родиться, а ему уже давалы с кивалами срок отмерили… Вот тоска-то. Ну наливай, Чекан, чего ждешь?

Поздний вечер, почти ночь, под теми, крупными звездами. На веранде стараюсь не шевелиться, подо мной ржавая сетка скрипучей железной кровати. Делаю вид, что сплю, а Чекан неподалеку, за шатучим столом, под березой, меня, надо думать, подманивает. Но меня пить не тянет. Хочется Чекана слушать. Я и слушаю.

Наговаривал на себя Федор Алексеевич. Он и в свои немалые годы молодому парню фору мог дать. Жизни в Чекане было лет на двести, потому, наверно, и пил он без меры, чтобы не зажиться особо и не умереть с тоски.

Вот только с зубами у Чекана плохо было. Он и говорил, что водяру жалует, потому что ее жевать не надо. А еще руки не любил мыть перед едой. «С микробой – оно мясистее», – утверждал Чекан.

Поводы он любил, как положено. Без повода не признавал возлияний.

Помню, заманил меня как-то на деревенское кладбище, неподалеку от загаженной и полуразрушенной церкви.

– Пошли, – сказал. – Помянем мое семейство.

Дождь мелкий накрапывал. В высокой траве сырость по колено. Остановился Чекан у одной фанерной звезды. Мне в граненый стакашек налил. Сам приготовился хлебнуть из горла. Сказал так, протянув руку с бутылкой:

– Мама, дорогая моя, вечная тебе память от сына твоего – Чекана – Чеканова. Спи спокойно. Жди сынка твоего непутевого в гости с гостинцем, не сомневайся. При жизни не видела ты от него гостинцев-то.

– Чекан, – сказал я. – Ты чего? Здесь мужик похоронен. Вон – читай. Фамилия – Козлов Иван, жил шестьдесят четыре года, умер в семидесятом году.

– Ну так за козла и выпьем, – нимало не смутившись, парировал Чекан и глотнул положенное, запрокинув голову и дернув выдающимся, плохо выбритым, кадыком.

Закусили мы хлебом из кулька и луком зеленым… Дальше двинулись под тем нудным дождичком.

– Папа мой тут, – остановился Чекан на этот раз у старой могилы под крестом. – Вечная папе память. Погиб он от немецкой пули, на фронте войны с Гитлером. Светлый был человек, ласковый… Отец! Кровинушка моя…