Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Однажды мы крепко выпили со стариком Гавриловым, и он сказал: гореть ему в аду как раз из-за этого самого гороха. Я тогда плохо соображал и решил, что это шутка насчет ада, а у Гаврилова просто организм скверно воспринимает подобную пищу – и все.

Мы в те годы постоянно шутили, ерничали, а серьезно говорить боялись. Страшно было – говорить серьезно.

Но старик в тот вечер несколько раз повторил насчет гороха, и я понял: надо бы спросить, почему он сходит с ума на эту тему, хотя бы потому, что еще не один человек в мире не продал свою душу Сатане за гороховую похлебку.

Я тогда решил, что спрошу обо всем этом у Гаврилова по дороге к метро. И спросил, как только мы вышли из дома в сладкую дымную сырость питерской осени.

Это я теперь пишу, что она была «сладкой», а на самом деле – мерзкой была та сырость, пробирающей до костей. Ничего не поделаешь, время меняет эпитеты и определения. Это на старых, хороших картинах краски не тускнеют и не становятся ярче. Память человеческая – холст ненадежный.

– Ты про горох хотел рассказать? – спросил я тогда, надвинув берет на уши.

– Чего это? – буркнул старик.

– Сам сказал: как выйдем, сразу расскажу, почему из-за гороха можно попасть в ад?

– Врешь, – сказал Гаврилов. – Ты, сукин сын, из брехни себе профессию сделал. Гореть тебе тоже в аду за это, понял?

– Вместе будем гореть, – сказал я. – Ты за горох, а я за брехню. В компании не так скучно.

– Пошел ты, – сказал грубый Гаврилов. (Он писал очень хорошие стихи, но и не думал публиковать их, а потому был уверен, что имеет право хамить всему миру, а мне и подавно.)

Трезвым я никогда не обижался на Гаврилова, но тогда был не тот случай. Повернулся и пошел, как было велено.

– Стой, – сказал Гаврилов.

Послушно остановился, но застыл к нему спиной. Еще, помню, подумал тогда, что так стоять гораздо приятней. Сырой, мерзкий ветер дул в спину.

– Я молодой любил советскую власть, – тихо сказал Гаврилов. – Я ее любил, как мать родную.

Тут я повернулся. Представить себе старика Гаврилова, любящим советскую власть, было трудно. Я тогда подумал, что это мерзкий ветер исказил смысл речи моего спутника.

– Я тогда любил советскую власть, – повторил мне в лицо Гаврилов. – Меня в армию не взяли по зрению. Я думал тогда руки на себя наложить, хотя четыре года уже прошло, как война кончилась. Я был комсомолец прилежный, даже комсорг на нашем заводе сучьих турбин. Пошел тогда в райком и сказал, что в компартию хочу. По месту работы, в партком, не стал обращаться. Решил для скорости приема прямо наверх отнести заявление. Вот как я любил советскую власть.

– Тебе за это, Гаврилов, в аду гореть, – сказал я. – При чем тут горох?

– Ты хоть еврей, а дурак, – безошибочно определил Гаврилов. – За идеи в аду не горят. Только за поступки.

Не стал спорить, и мы поплелись дальше, к станции метро «Чернышевская» – ровно пятнадцать минут хода от дома, где я тогда жил. Мы зачем-то перешли улицу к чугунной ограде кинотеатра «Спартак». Там старик остановился у афиши и прочитал анонс нового фильма «Премия».

– Всем гореть в аду, – сказал, тяжко вздохнув, Гаврилов. – Ты только погляди: не стал он, сучий потрох, деньги брать, которые не заработал. Героем определили. Я вот не беру те, что заработал, а кто обо мне слышал?

– После смерти прославишься, – сказал я. – Ты не переживай.

– Долго ждать, – буркнул старик. – Еще лет пятьдесят – это точно. Это хорошо. Ада боюсь. Чертей с вилами. Не хочется помирать.

– Ну и живи, – разрешил я великодушно.

Мы вышли на улицу Петра Лаврова. Теперь этой улице вернули старую, немецкую фамилию: «Фурштадская», а этот Петр Лавров был революционер и смутьян. Он вышел из моды, и улицу у Лаврова забрали обратно.

– Ну так как, приняли тебя в партию? – спросил я.

– Нет, – буркнул Гаврилов. – Сказали: доказать преданность идеям Ленина – Сталина должен делом. В деревню послали, уполномоченным райкома по сельскому хозяйству. Сначала, значит, в Осташков отбыл. Там разнарядку получил: в деревню Шуты. От «железки» километров девять на попутке. Приехал вот в такую непогодь. Деревенька – дрянь, изб сорок – не больше. В том колхозе горох выращивали. Веришь – один горох. Еще до войны выпал им такой фарт: горох выращивать на концентрат для армии. Там же и сушилка была, и пресс от фирмы «Шлютс». Помню, на прессе дата выпуска имелась: 1914 год.

Колхоз назывался «Путь Ильича» председателем там был Хренов Василий Егорыч. Таких кривоногих людей я больше никогда не встречал. Хренов сам себя называл – жертва рахита, а еще был он лысый совсем, хоть и не очень старый. Лысый, а бородища жуткая, как у Карабаса Барабаса.

Мне в райкоме так задачу объяснили: «Ты, парень, едешь со всеми властными полномочиями. Урожай колхозный должен весь пойти государству, на восстановление хозяйства после жуткой войны с фашистом. Город от голода пухнет. Карточки хоть и отменили, но рабочему классу жрать нечего. В случае обнаружения воровства продукта сигнализируй, сразу вышлем милицию».

Дождь перестал моросить, и мы как-то сразу, не сговариваясь, сели на мокрую скамейку. Помню, на плащи понадеялись, но они промокли тут же. Так я сидел с мокрой задницей на улице Петра Лаврова (ныне Фурштадская), и слушал рассказ старика Гаврилова.

– Этот кривоногий председатель меня в своей избе пристроил. Сказал, что чище для ночевок места не найдешь. У него баба была и детишки: двое, кажется. Утром мы с ним и пошли в сушилку, к тому прессу. Плотный такой был сарай, снаружи обитый черным толем, а внутри горелки парили под частой сеткой, и труба широкая над всем этим вроде каминной.

Я еще, когда шли вдоль берега реки, в тумане, удивился, когда на это черное строение вышли с дымом над широкой трубой.

Человек десять работали на той сушилке. Тихий народ, малокровный, почти все бабы, и почему-то в валенках. До снега, морозов было еще далеко, а дамы в этой дикой обуви фигуряют.

Я у председателя спросил, почему так? Он ответил, что обувь удобная для работы, ноги в ней не болят и не так колко ходить по гороху.

Ну, стал я эту сушилку «пасти». Дурное дело. Прихожу к концу рабочего дня, становлюсь в воротах. Мимо меня колхозники идут тихой тенью. В руках ничего, карманы выворачивали они сами, как по команде. Шапки снимали… Только через неделю стал я замечать: слишком тяжело народ шагает, еле ноги в валенках волочит. Тут все и сообразил. Ничего не стал говорить председателю, а на следующий день встал в воротах и командую:

– А ну, разувайсь! – так разнервничался, помню – линзы моих очков совсем запотели. Я их снял и протер… Вижу, разувается народ и покорно высыпает горох из валенок. Слово не говорят. Вот так разуваются молча, отходят к загородке и высыпают. Потом все ко мне подошли, чего-то ждут, вроде как приговора и смерти.