Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Канторович, как думал, так и жил. В гости к единственному другу Эфраиму старик ходил пешком. А квартировал этот Эфраим в семи километрах от дома Григория.

– Эфка, – говорил Канторович, без особого труда поднявшись на четвертый этаж дома без лифта, – ты только подумай, куда летят эти куски железа?

– Да, да, – улыбался друг, зная, что у Канторовича ответ готов.

– Они летят на кладбище автомобилей. – Старик поднимал к потолку указательный палец правой руки. – И сами они, все эти роскошные «форды», «мерседесы» и «хонды» – гроб для тех, кто сидит внутри.

Друг – добрый человек – не любил и не понимал склонность к образному мышлению и философским обобщениям, но к Григорию относился хорошо, а потому всегда улыбался в ответ, чуть заметно покачивая головой.

Из всех слов, придуманных человечеством, он чаще всего произносил слово «да». И не жалел повторять это простое выражение в любых обстоятельствах. Этим пользовались многочисленные друзья и знакомые Эфраима. Самые сомнительные схемы и умозаключения находили у этого человека обязательную поддержку.

– Да, да, – говорил Эфраим с улыбкой. – Да-да-да…

Дело в том, что долгие годы он служил под началом крайне властного человека с тяжелым, нетерпимым характером. А работу свою Эфраим любил. Вот он и изобрел метод, при котором можно устоять перед начальством, но кое-что сделать по-своему. Эфраим был убежден в глубине души, что слова ничего не значат. Главное – поступки. Он как-то прочел в популярном журнале статью о знаменитом философе Скиннере, проповеднике тех же принципов, улыбнулся, покачал головой и сказал сам себе: «Да, да, да», что он делал в свой адрес довольно редко.

Григорий Канторович, напротив, полагал, что сила слова абсолютна. И вообще, в этом мире не существует ничего, кроме идей. Тем не менее разный подход к действительности не мешал Григорию и Эфраиму дружить и проводить вместе долгие часы.

У друзей были семьи: жены, дети, внуки, но так получилось, что родня стариков существовала в каком-то ином измерении. Григория все считали легкомысленным болтуном, а Эфраим хоть и пользовался некоторым авторитетом, но был он человеком дела только на словах: никогда не умел добывать деньги в достаточном количестве, а его семья была озабочена только этой насущной проблемой.

Пора приступить к завязке этой истории. Все вы знаете, что в Европу пришла мода на самокаты. Израиль отставать не любит. И наши детки мгновенно вцепились в руль странного допотопного приспособления. Катаются они на доске нагло, полагая, что сей легкомысленный предмет – ровня автомобилю, и подрастающее поколение имеет полное право носится по дорогам. Забава эта смертельно опасна. Есть случаи тяжелейших травм. Не раз наблюдал, как нахальные юнцы выпархивали из-под колес легких автомобилей, грузовиков и автобусов. Наши водители привыкли ко всему. Но мне говорил знакомый шофер, что детки на самокатах самая отвратительная напасть на улицах наших городов.

Григорий Канторович сразу возненавидел новый вид транспорта на доске. Он говорил своему другу Эфраиму так:

– Прежде чем завозить в Израиль эту пакость или начинать их производство, нужно было принять во внимание несносный характер наших детишек. Их своеволие, крайнюю невоспитанность и ненависть к порядку. Одно дело Германия или там Англия. Родители в этих странах могут быть спокойны. Их дети станут ездить там, где разрешено, по специальным, безопасным трассам. Но ты посмотри, что творится у нас. Прямо бедствие какое-то! Безобразие, честное слово! И куда смотрит полиция?

– Да, да, – кивал Эфраим. – Да, да…

Однажды прогуливались старики в парке. Григорий любил этот парк за величину. На некоторые аллеи не долетали даже звуки автомобильного движения. Густая зелень хранила гуляющих с одной стороны, а с другой парк выходил к гигантскому пустырю – пустыне. И пустыня эта тянулась километра на два до самой трассы под номером четыре, соединяющей центр с югом страны.

Парк украсили каналом, водопадом, фонтанами и просторной сценой у травного амфитеатра. Вот у этой сцены, за столиками кафе, и любили посиживать старики, заказав по чашке кофе или бутылку минеральной воды.

В тот день накрапывал дождик. Народу в парке было немного. Они сидели под тентом и разговаривали. Канторович затеял беседу на грустную тему кладбищ в Израиле. Он считал, что всех людей, независимо от их происхождения, нужно хоронить на одной территории.

Эфраим кивал, соглашаясь, хотя в глубине души проблемы в этом не видел. И считал, что, если люди живут врозь, и хоронить их нужно отдельно. В этом не будет лжи. Вот когда наступит всеобщий мир и лев обнимет ягненка – вот тогда… Но он молчал, не желая спорить. И даже переставал временами слышать Григория, хотя при этом не уставал улыбаться и повторять: да, да, да…

Но тут на плитах сценической площадки появились подростки на самокатах. Их было двое: оба, как ростки, внезапно поучившие силу роста. Тонкие, гибкие, полные скрытой энергии.

Эти двое, мальчик и девочка, были настоящими мастерами езды на самокате. Казалось бы, что проще. Стой на одной ноге, другой толкайся – и вперед. Но любовь к движению заставляет совершенствовать любое мастерство, и в совершенстве этом нет границ.

Эта парочка устроила настоящий танец на сцене под открытым небом, на фоне зеленого, травного амфитеатра. На самокате они умели делать все: кататься на одном колесе, подпрыгивать, вертеться на месте, внезапно менять направление движения…

Наверняка они нашли друг друга не случайно. Оба были талантливы в одном деле и находили радость от соединения своих талантов в одно целое.

Хмурясь, следил за подростками Григорий Канторович, но постепенно черты его лица смягчались, будто за минуту душа его продела путь от злости к печали.

Он вспомнил себя, сразу после войны. В тот год его единственная пара ботинок вконец порвалась. Мать кое-как приладила подошву проволокой. В те времена подобная обувь не была чем-то исключительным, но Канторович счел «развал» ботинок достаточным поводом, чтобы не ходить в школу.

Он честно увязывал отцовским ремешком учебники, но шел к старому порту и там слонялся часами в компании таких же, как он, лоботрясов.

Он помнил, что в тот день тоже накрапывал дождь. В порту не было никого. Только безногий инвалид Генис, так его все звали, сидел у складов на своей тележке под драным навесом из парашютной ткани и, не отрываясь, смотрел на затихшее под дождем осеннее море.

Все считали, что Генис с придурью. Мальчишки дразнили его, но без особой злости, потому что инвалид не отвечал на шутки и только улыбался в ответ.

Тяжелые капли падали на редкие всклокоченные волосы Гениса и стекали по небритым щекам.